Села после долгого перерыва за третью сказку. Сидела-сидела и высидела нечто довольно самостоятельное и весьма мери-сьюшное. Пока без названия, да и не завершено, но последняя сцена уже есть, осталось перемычку дописать.
читать дальшеИз трущобных он был. Какая там девка нагуляла, да от кого и не скажешь. Так и рос травой сорной – что украдет, то и съест, что стащит, тем и прикроется. Ловок был да и умом не обделен. Для таких две обычно дорожки в жизни – либо в слуги к горожанам богатым, либо в квартал веселый для тех же горожан усладой. Ну а он до поры петлять умудрялся. То людишкам лихим подмогнет, да вроде и ни при чем останется, то к торговцу честному с поручением поспешит, а вместе с поручение иной раз и смех-траву захватит. Как уж при рождении назвали да и называли ли – не упомнит никто. Вьюн да вьюнок – навроде сорняка придорожного кликали. Он и отзывался. Все равно вьюнку, где плети свои зеленые раскидать, где пригреет солнышка, там и обовьется. Зацепиться бы, да к теплу навстречу вскарабкаться…Ласковы вьюнка объятья да неприхотливы. И сорняк вроде, а иной горожанин и в саду у себя поселит. И ухода не требует, и глазу приятно.
И вьюнку – польза. Коли холят, отчего не расцвести?
Щедро поцелуи дарил – подарков не требовал, но и не отказывался. Прежде чем взгляд остыть успевал, уходил с улыбкой, не привязываясь – за то и любили. И ревновать такого не заревнуешь, и удержать не удержишь – лучик на ладони, вода в горсти.
Часто гостем вечерним во дворце был, а у кого гостил, кто ж его разберет…и не место таким во дворце, а привыкли – примелькался, вот и не гнали. Под покрывалом искусен да на язык сдержан, да и место свое знает – куда не просят, не лезет. И не спросит никто – в опочивальню спешит или с посланием секретным, в рукаве спрятанном…
Так обноски на рубашку шелковую и сменил.
Нос не задирал, но и в пол не смотрел, спину не гнул, но и голову склонить не брезговал..
Раскинулось глубоко в лесу озеро темное. Ни одна рыба покой вод его не тревожила – зеркало гладкое, око мертвое. Не то что искупаться – взглянуть страшно – вдруг отражение заберет? Даже звери к тому озеру на водопой не приходили, а вот люди иногда захаживали – не за водой, правда. Жил на самом берегу отшельник в лачуге скромной. Разное болтали про то, из каких краев он явился. Кто и вовсе говорил – из озера вышел, чтобы охранять покой вод его тихих, безмолвных. Люди знающие за снадобьями к нему приходили, до которых мастером он был умелым. На всякий умысел были у Отшельника снадобья – от раны тяжелой вылечить или в могилу свести, сны подарить ярче самоцветов или тоски петельку накинуть – всем торговал охотно, разницы не делая, цену высокую взымая с каждого, кто придти к нему вздумал. Любопытствующих же попусту не терпел - слуг своих невидимых спустить мог. И рассказывали зеваки праздные, те, кому из леса довелось выбраться, бежишь, дороги не разбирая, а позади только крыльев шелест – сердце от страха выскакивает. А иные навсегда в лесу заплутали – увели их тропинки темные, и косточек по весне родичи не сыскали. Есть, значит, звери, волков прожорливей.
Языками всякое мололи….страшен, мол, Отшельник оттого и скрывается, лицо от света белого прячет, безобразие плащем темным закрывает. Знающие люди себе помалкивали, ну а болтунам всем рты не закроешь.
И понадобилось раз одной особе высокой снадобье дивное. То, от которого и у стариков глаза загораются, да руки тянутся к местам непотребным. Не каждому слуге дело такое доверишь. У слуг глаза любопытные, языки болтливые да руки жадные. Враз по коридорам весть разнесут, в уши насмешливо подробности придуманные нашепчут. Со стороны человечка бы надежного…
Так Вьюнку поручение и досталось вместе с наказом молчать, да кошельком увесистым – за снадобье расплатиться. И не больно было ему охота к озеру безмолвному идти, да встряхнулся, посмеялся над страхами своими. Рубашку с вышивкой попроще одел, да и в путь.
Хорошо в лесу после города пыльного. Душа с птицами поет вместе, голову ветерок свежий кружит, запахом трав дразнит. Распустить ворот, чтоб вздохнуть глубже, смех звонкий с привязи отпустить. На поляне земляника сама в ладонь просится. Только не след задерживаться, коли дело есть. Уже тропинка становится истоптанная. Вот уж и птицы не поют – не любят они над озером Безмолвным летать.
Показалась впереди лачуга древняя, меж деревьев притулившаяся. В дверь стукнешь – развалится. Отвечай потом перед хозяином. А хозяина нет как нет. И спросить не у кого.
Час долгий коротать или минутку короткую – все равно ждать придется.
Сел Вьнок на берег невысокий. Сам попался камешек плоский под руку. Отчего не позабавиться? Трижды камешек от воды оттолкнулся, прежде чем в пучину канул, а следующий и того дальше проскакал. Легкая рука нынче. Да и озеро всплесками разговорилось – не такое уж и безмолвное оказалось, даром, что вода темная. Размахнулся снова. Что такое? Два камешка по воде поскакали. Да вместе в волне и схоронились. Обернулся Вьюнок – строит хозяин в плаще темном. Что про тот плащ не толковали, каких баек не складывали, только сразу взгляд цепкий, до одежи внимательный, отметил заплатку косо поставленную.
Уж потом от заплатки взгляд вверх пополз, чтоб с глазами встретиться. И долго же ему ползти пришлось. Высок хранитель озера Безмолвного – голову задирать приходится. Встал Вьюнок, поклонился, Отшельника из-под челки растрепанной разглядывая. А ну как за озеро обидится, да камешком на дно и пустит…Плавать то Вьюнок не научился. И не найдут. Пропадет даром краса ненаглядная. И рубашка пропадет вышитая и портки новые почти. Так себя жалко стало, что не сразу заметил – улыбается Отшельник. Легче перышка улыбка – того и гляди, ветер унесет. И молодой ведь оказался, а ждал старца увидеть с бровями кустистыми, нахмуренными грозно. Улыбнулся Вьюнок в ответ. Умел он раздавать улыбочки ласковые, да только эта неуверенной вышла.
Заметил испуг Отшельник, словно тень по лицу прошла, улыбку спрятала.
- Что тебе, - спрашивает, - шумный, надобно?
Объяснил Вьюнок коротко за чем пришел. Кошель протянул.
- Погоди, - говорит Отшельник, - золото мне под нос пихать. Нет у меня сейчас снадобья этого – готовить надобно.
Так сказал, развернулся да в лачугу пошел, только плащ метнулся темный. Замялся Вьюнок, а тут обернулся Отшельник на пороге, махнул рукой досадливо – заходи, мол не стой столбом. Дважды приглашения не просил Вьюнок, мигом в лачугу проскользнул, да оглядываться начал. Вроде и не вертит головой – взглядом по сторонам стреляет. И пуще всего от тех стрел хозяину достается. Неужели плащ не снимет свой затрапезный? А Отшельнику до гостя незваного и дела нет – перебирает травы засушенные, в запасах своих роется, склянками позванивает. Чисто барсук в норе. Только носом не фыркает.
Смотрел-смотрел Вьюнок на него, все больше со спины широкой обозревая. И чего люди напридумывали? Ни рогов, ни крыльев, ни копыт – скучно даже. А тут еще одна напасть. На столе блюдо, салфеткой чистой накрытое. Приподнял Вьюнок краешек украдкой, а оттуда сдобы запах только из печки. И откуда в глуши у Отшельника плюшки свежие? Да неужто сам выпекал? А запах живот голодный дразнит. Не стерпел Вьюнок – метнулась под салфетку рука движением с детства привычным. И не заметно, что одной плюшки как не бывало. А Отшельник, знай себе, со снадобьем возиться. Осмелел Вьюнок, за второй потянулся – больно уж вкусные оказались. Тут покашливание легкое и услышал. На горячем поймали, значит.
Смотрит на него Отшельник, словно глазам не верит, что посмел у него кто-то плюшку стянуть.
- А если я тебя, говорит, за воровство в крысу сейчас обращу, да и прихлопну? Или просто прихлопну без превращений?
Поднял Вьюнок на него глаза недоуменно-обиженные.
- В гости позвал, я и угостился – не было воровства, о чем толкуешь, добрый человек? Почто порочишь меня понапрасну? Десять плюшек осталось еще.
- И пересчитать, выходит, успел, - отвернулся Отшельник, усмешку пряча. Давно не случалось слышать, чтоб его «добрым человеком» кликали. Да и гостей у него давно не водилось. Поставил он на стол пузырек со снадобьем готовым. Рядом с гостем чашку чая с травами бухнул так, что на стол выплеснулось.
- Пей, гость дорогой, как по батюшке не знаю, и улепетывай, пока цел. Заказ не забудь, да по дороге не угостись – тошно станет.
Прихлебывает Вьюнок чай горячий, не спеша. И откуда желание хозяина поддразнить угрюмого? Неужто приглянулся Отшельник, да так, что против шерсти погладить захотелось? Только вот за такие игры и самому по загривку получить можно.
- Неучтив ты, хозяин. Гостей не любишь или я не по нраву пришелся?
А глаза у Отшельника точь-в-точь чай травяной с ноткой меда лесного, сладкого.
Горячо пальцам кружку держать.
- А тебе что до нрава моего? – на руке Отшельник взвесил кошелек с золотом, - или в качестве доплаты за труды мои тебя прислали? Так не велика ценность. Кожа да кости.
Молчит Вьюнок, улыбается, раскраснелись губы от чая горячего. Поймается ли на крючок рыбка озерная? Только такой рыбке и рыбака проглотить ничего не стоит.
Потянулся слегка, будто за столом разморило.
- Давно ты видно, - говорит, - по веселым кварталам не гулял, коли разницы не видишь. Ну, не понравился – набиваться не буду, ты вот мне приглянулся.
Рассмеялся Отшельник – вот подарок принесло – костей с наглостью вперемешку. Да только по кварталам веселым и впрямь давно гулять не приходилось. Что ж отказываться, если сам предлагает…
Сдернул гостя со стула, да на ложе волчьим мехом убранное потащил. Сбросил ношу легкую, в глаза посмотрел – не раздумал ли?
Гладят пальцы мех жесткий, смотрит гость – приглашение в глазах лукавых. Распахнулась рубашка вышитая и когда расстегнуть успел?...
Исколол мех кожу нежную, до крови губы искусаны, до хрипа дыхание сбилось – на двоих одно и мало его.
Встретили утро вместе на ложе широком. Притянул к себе Отшельник мальчишку, мукой сладкой утомленного. Крепко спит, зверек ласковый, телом гибкий. Глаз не открыл, когда обняли, ресницы не дрогнули.
У зверька зубки острые да язычок ласковый. Не задерживались гости ночные, а этот рядом свернулся – не прогнать. Пусть себе спит – много места не просит, да и под рукой устроился удобно…
Вот проснулся Вьюнок, из-под руки выворачиваться не торопится. Дыхание спокойное слушает того, кто рядом лежит. Не в первой ему в постели чужой просыпаться, только из этой уходить не хочется – больно уж пригрелся. Ну да солнце уж высоко, а в городе снадобье ждут. И так за задержку не похвалят. Повернулся осторожно, тут же рука сжалась. Шепот щекотный в ухо прямо.
- Расшумелся вчера, опять шуметь начинаешь? На своих ногах уйдешь ли?
- Уйду, - Вьюнок отвечает, - если шагать нешироко.
Рассмеялся Отшельник, с ложа встал.
- Лежи, - говорит, - поможем горю твоему…
Как вернулся, зачерпнул ладонью щедро бальзама травяного. От прикосновения прохладного вздрогнул Вьюнок, выгнулся. Только что не замурлыкал.
Ласковы да нежны пальцы, что ночью на коже бархатистой следы оставили…
Все равно расставаться нужно, да и не держит ничего вместе. На двоих ночь одна – крепкая ли связь?
Не окликнул Отшельник на пороге гостя случайного, да и гость не обернулся. Разбежались тропинки. Пересекутся ли вновь?
Щедрую награду получил Вьюнок за снадобье доставленное. Даже задержку в заслугу обернуть смог – трудно, мол, было, а все равно принес, себя не жалеючи. Замелькала жизнь лентами яркими, вином хмельным забурлила. А в один из вечеров пальцем поманили, перстнем богатым украшенным, да новое поручение дали. Что ж..не в первой к озеру Безмолвному идти.
По дороге земляники набрал в лист широкий. В самом соку ягода – пальцы пачкает.
Тихо все так же у озера. На бережке дожидаться не стал – в дверь постучал. Отворил Отшельник – смотрит пристально.
- Не иначе, - говорит, - снадобье у твоего хозяина закончилось?
- Да не стал бы я за пустяками такими только до озера мотаться, ноги попусту трудить. Вот держи, земляники тебе принес.
На ладошке протягивает ягоды спелые. Усмехнулся Отшельник, к ладошке наклонился, алым испачканной. На губах – сладость лесная ароматная. Все до ягодки прибрал, да ладошку из рук своих выпускать не заторопился.
-Пошли уж в дом, затейник. Врешь ведь. Вон и кошель на поясе болтается.
- Не обманешь тебя, Вьюнок отвечает, - догадливый больно. Ежели скажу, что не за одним снадобьем пришел – поверишь?
- Там посмотрим, - Отшельник говорит уклончиво, - проходи уж, не стой на пороге.
Словно птаха лесная на плечо села. Ненадолго – знаешь, да пока щебечет, радость на сердце…
Снова под утро только Вьюнок в путь обратный пустился. Помнит еще тело ласку горячую, а ноги знай себе в город несут. Им ногам без разницы, о чем голова думает.
Вертится колесо быстрое, тянется пряжа тонкая – бежит время, не догонишь его. Не одна теперь у Вьюнка рубашка шелковая. Мягко спать да сытно есть привык. А что угла своего не завел – так поуютнее покои имеются.
Как раз охоту объявили высоким на забаву. Вот уж где конями да одеждой похвастать можно. А в шатрах шелковых нравы свободней, чем во дворце даже – не запираются двери то, а на воздухе лесном даже в потухших глазах блеск голодный просыпается. Да и тех, что шелк не от рождения носят тоже на охоте много. Был и Вьюнок среди них. Отчего не повеселиться, коли позвали?
Бьют охотники зверя дикого – поднимают за них бокалы высокие. Шумно в лесу по вечерам – пир там, а расходятся с пира парами все. Раздолье здесь взглядам игривым да улыбкам призывным. И дичь на любой вкус. Хочешь – стрелой бей, хочешь – в объятья лови. А у костра байки любили рассказывать. Из тех, которым дети малые перед сном пугаться любят.
-…говорит он слугам своим невидимым голосом хриплым, нечеловеческим. «Догоните, приведите сюда девицу красную – голоден я», а у самого когти Во! и глаза нечеловеческие…Принесли ему слуги покорные деву невинную, из дома отчего украденную. Тянет он к ней когти свои нечеловеческие. Та от страха в озеро и шагнула. Предпочла в воде темной от чудища схорониться. И долго слышали в лесу вой…
- Нечеловеческий…, - помог тут Вьюнок рассказчику споткнувшемуся, - заладил одно и тоже. Человеческое-то что у него было? Уж не этого ли девица красная испугалась так, что утопиться вздумала?
Рассмеялись в кругу костра – по нраву шутка пришлась. А рассказчик говорит обиженно:
- Что ж у нелюди человеческого-то быть может? - да уж не слушали его, другим слово дали.
А Вьюнок пошел себе от костра прочь.
Что такое? Только за деревьями огни мелькали веселые да голоса слышны были, а теперь темно и тихо кругом, словно занавесом плотным отделили. И куда идти – неведомо.
И темно вроде, а вроде и тропинку видно, а впереди словно огонек болотный мерцает. И непонятно – то ли в топь заманивает, то ли вывести хочет. Привык Вьюнок судьбе своей доверять – пошел за огоньком мерцающим.
Расступились деревья – полянку открыли малую. Залита трава серебром лунным – лучшим ювелирам кружево не под силу такое. И ни былинка не шелохнется. Кажется, тронь – зазвенит, серебром хрупким осыплется. Только не один Вьюнок на поляне. Замер он, вглядываясь пристально. Как есть плащ знакомый. Только что на поляне Отшельнику делать? Не иначе травы решил в полнолуние собрать целебные…
Хрустнула под ногой ветка – обернулся Отшельник движением хищным. И то правда – ведь не ждут визита дружеского в час такой. Ни травинки не примял – как рядом оказался?
- В час ночной зачем пришел? Зверей лесных не боишься? Так ведь и они не боятся костями похрустеть тонкими…- сердитый шепот, только глаза радостные или при свете лунном мерещится это?
- Заплутал ненароком – огонек вывел…
Легли пальцы на губы, молчать заставляя.
- Видно не своей волей позвал я тебя, только, раз уж пришел, огонек заприметив, не судьба тебе до утра с поляны этой выйти. Слуги мои охотятся сегодня, и не властен я над крылами их. Раз в год привязь снимать надобно…
Прижался Вьюнок к нему, руками оплел.
- Не тороплюсь, - говорит Вьюнок тихо, - а ночь длинная. Как бы не замерзнуть.
- Один у меня плащ, - Отшельник в тон ему отвечает, - не побрезгуешь ли со мной разделить?
- Отчего не разделить, на земле расстелить если – на двоих хватит…
Не умеет луна краснеть – всякое ей видеть доводилось, на все сверху серебро льет бесстрастно. Все равно ей, что освещать – лес безмолвный или объятья шальные.
Как под утро роса легла – прохладно стало. Стянул на себя плащ Вьюнок, носом зарылся, только нога торчит – не поместилась, видно. Изумляется Отшельник себе – чего таращится? Словно ног до этого не видел, да к тому же тощих. Самому зябко стало, так ведь не раскроешь, к себе прижал тем и согрелся. Проросла трава сорная в сердце – не выдернешь. Усмехнулся Отшельник горько – сердца нет, чего себе выдумал?
Рос себе куст терновый, ветвями колючий – какое тронуть, подойти боязно, а вьюнок лесной оплел его путами нежными, пораниться не пугаясь. Ничего не просил – больше всех забрал.
По глазам солнце ударило – проснулся Вьюнок в объятиях крепких. От истомы сладкой двигаться не хочется. Так бы и замереть. Всегда умел уходить вовремя, что ж теперь медлит?
Не всякие объятья свет солнечный терпят. Иной раз, что под пологом радовало, утром скривиться заставит брезгливо. Горек по утрам запах цветов ночных.
Только диво дивное – так же сладко целовать оказалось – не похитила ночь прелести, с покровом своим вместе не унесла .
Одевались, улыбками обмениваясь. Ни один не сказал то, что в сердце звучало, словно спугнуть побоялись. Да и зачем словами пустыми птиц перерывать пение радостное?
Расцепить бы пальцы – рвутся нити невидимые. Не стерпел Отшельник, снял с себя амулет малый – на шею повесил тонкую.
- Ждать тебя буду. Приходи, огонек дорогу укажет, по тропинкам проведет, ни один зверь путь тебе не заступит. – Ответа дожидаться не стал, первым ушел.
Улыбнулся Вьюнок, амулет тронув бережно. Многие звали – не ждал никто…Так с улыбкой к шатрам и вернулся. Думал, незамеченным прошел, а глаза внимательные в спину смотрели.
Понеслось веселье снова хмельное, кликнул кто-то хороводы водить. Сомкнулось кольцо яркое, замелькало в танце быстром. В том кольце и Вьюнок оказался. Когда радость из души рвется – тело танца просит. И не понял сразу – рассыпался уж хоровод, а соседи все так же крепко за руки держат. И улыбки у них нарисованные словно. Не стал вырываться – мало ли. К шатру шелковому подвели, без грубости войти заставили.
Богато шатер убран – ковры мягкие, покрывала дорогие. На подушках узорчатых господин высокий возлегать изволит, тело нежит. Как рука белая перстней не устает носить столько? Да все с каменьями тяжелыми.
Подойти велел жестом ленивым. И получше у него игрушки водились – трущобным не чета. И делить он их не привык ни с кем. Да только надоели ласки их заученные, так надоели, что последнему шнурок он пожаловал шелковый – с ним и закопали – хорошо там по весне земляника расти будет. На могилах всегда она слаще.
А тут взгляд скучающий как раз зацепился – не раз вроде в коридорах видел дворцовых, да разве запоминаешь тех, что и пыль уличную глотать недостойны.
Как раз забаву новую принесли. Сам Отшельник, говорят, снадобье составлял это. Желание дарит жгучее, ночью неутомимость дарит. Одна беда – каплей больше в вино вольешь, и не доживет до утра игрушка. Невелика цена за ночь длинную, огня полную. Да только что ж попусту товар дорогой переводить, если вот он – улыбкой манящей высверкивает, на все готовый.
Прошлой ночью еще привести велел, да только вернулись слуги – руками развели. У костра был только, а куда ушел да с кем неизвестно. Болтают, мол, в лес завернул. Да кто на ночь глядя в чащобу потащится? Потянулся за хлыстом сперва, а потом простил, да наказал – как появится, к нему вести немедленно. Зачем ночи ждать? Прохладно в шатре да сумрачно. Словно вечер здесь вечный притаился.
Доставили зверюшку, интересно, куда бегала, да успеет еще Господин вопросы задать, любопытство потешить. Не денется никуда зверюшка, послушной станет скоро – сама все расскажет.
Поклонился Вьюнок. Заприметил он – остались у дверей шелковых слуги. Улыбнулся приветливо, тревогу пряча.
- Честь мне, - говорит, - оказана, коли к господину высокому в шатер позвали. Чем служить могу.
- На флейте, говорят, играешь искусно, - Господин отвечает, - вот и усладишь…слух наш.
- Ошиблись, - Вьюнок отвечает, - не обучен я музыке. Простить прошу за глупость да неумение.
- Про какую ж флейту толковали? – спрашивает Господин, в голосе недоумение деланное.- Что ж, вина со мной выпьешь да и иди себе.
А в глазах усмешка ленивая.
- Напрасно на меня господин высокий вино дорогое переводить изволит. Недостоин я.
- Что недостоин, - Господин ответствует, - это я и так вижу. Да еще наглость имеешь от угощения отказываться? Бокал не возьмешь – в глотку вольют.
Отшатнулся Вьюнок испуганно – понял все, да только отступить не дали – за плечи взяли накрепко.
- Не отказываюсь я, Господин высокий, скромность за неучтивость вы приняли. Да только моя в том вина.
- Оценили мы скромность твою, - говорит Господин насмешливо.
Слугам знак дал, те Вюнка к столу накрытому подтолкнули.
- Пей за здоровье мое до капли.
Взял Вьюнок бокал высокий – рука не дрогнула. И не выльешь под стол – смотрят внимательно. Осушил до дна бокал, на стол поставил хрусталь звонкий, поклонился благодарно – пол в лицо бросился, еле на ногах устоял.
Закричало тело от жажды нестерпимой. Только один способ есть жажду унять эту. Только за руки держат крепко в хороводе словно, не коснешься себя, голова кругом идет, губы просьбу одну шепчут.
Вздернули подбородок пальцы, перстнями украшенные.
- Где вчера пропадал, ждать меня заставил, негодный?
Что угодно, только бы пытку не длить. Разомкнулись уста послушные…
Вскинул Господин брови изумленно, рассказ выслушав. Ворот рубашки распахнул, поддел шнурок брезгливо. Пригодится еще Отшельника подарок, а пока и без того забава есть.
Слугам махнул, чтоб из шатра вышли – достанутся потом объедки псам верным со стола хозяйского…
Спряталось солнце, луне место уступая, да и она, краса серебряная выходить не торопится из-за туч. Темно на полянке, да в темноте только огонек из-за деревьев виден ясней. Встретить ли на опушке или здесь остаться? Подойти или дождаться, когда первым обнимет? На другие вопросы раньше ответа искал, только эти важнее всех оказались.
Только слышит шум Отшельник. Бесшумно шагает тот, кого ждет он – травинки не примнет, кто ж пожаловать вздумал?
Тенью плащ стал – средь теней не вдруг заметишь. Выпорхнул огонек мотыльком огненным, а за ним всадники из-за деревьев показались. Истоптали траву мягкую, только не увидели никого.
Слышит Отшельник разговор их
- Здесь быть должен. Вот и амулет дорогу указал. Отродье колдовское, спрятался куда?
Щелкнули пальцы беззвучно – погас огонек. Холодно в сердце стало. Не прятался никогда, а тут скрыться захотелось. Боль с собой унести – убаюкать. И чего надобно им? Любопытство привело их глумливое?
Неуютно всадникам на полянке стали.
- Соврал, верно, чего Отшельнику поджидать здесь кого-то? - коней развернули, да только не увидеть всадникам больше света дневного.
Смех тихий, да крыльев шелест – вот и все, что услышать пришлось им напоследок. Унеслись кони с седлами пустыми, дороги не разбирая, пену роняя с губ.
Тут и луна выплыла. Там, где трава серебрилась, кровью все испятнано. Только кровь под светом лунным всегда черной кажется. Поднял амулет, за ветку зацепившийся, на руку намотал шнурок не глядя. А то не знал, кого на ложе принимал своем? Неужто верности ждал? Да верность вся его – травы бездумной к солнцу стремление. Где посветит, туда и тянется. Похвастал, похвалился небось трофеем дивным, может и монет за амулет колдовской выручил али спор с кем заключил. Звонко смеялся, наверное, над Отшельником потешаясь.
Холоднее в доме, что тепло очага узнал, да лишился его в одночасье, чем в том, где огня никогда не зажигали.
Жил без него и дальше проживешь. Это кажется только, что по ножам идешь – осока мягкая под ногами. Это кажется, что сердце кричит – звери ночные воют. Хорошо им зверям…
Не проснулся Вьюнок, а словно из омута вынырнул мутного да глубокого. Привкус во рту кроваво-медный, пелена перед глазами. Видно знатно повеселился вчера. Вытянуться думал – от боли застонал, разом все вспомнив. И вина бокал, и пальцы липкие и себя, к этим пальцам тянущегося, ласку словно милостыню выпрашивающего. Чего просил – с лихвой дали, не поскупились. Вымыться бы в воде ключевой, да до воды дойти еще надо. Сжала дурнота горло, снова в глазах потемнело. Память, что осколков горсть – каждый палец до крови уколоть норовит. У каждого – края острые.
И с обидой ни к кому не пойдешь. То, что раздавал щедро, обманом взяли. Кто ж поверит в такое? Да и так если – не затем ли у шатров крутишься? Вот и получил свое. Не девица на выданье – плакать не о чем.
Потянулась рука к вороту, а внутри предчувствие змеей холодной свернулось. Если б поцелуи только забрали…Скользнули пальцы по шее бессильно. Не сберег. Ни себя, ни подарка дорогого. Ночью ждал на поляне Отшельник, а уж утро. Опоздал, выходит Вьюнок.
Игрушкой был при постелях шелковых, неужто другим стать возмечталось?
Посмеяться бы над собой, только губы потрескались.
А тут крик поднялся. Вернулись из леса без коней всадники. Все были воины удалые – не вдруг одолеешь. Да какого бы зверя не гнали – перехитрил он их, из чащобы не выпустил.
И как подняться сумел на ноги непослушные? Только шаг-другой – уж леса опушка. Далеко до поляны – не дойти, да и нет огонька-провожатого. Манит прилечь трава, отдохнуть. Обещает над головой сомкнуться покрывалом мягким. На минутку всего… ненадолго...Небо высокое, солнце яркое - средь травы травой стать, позабыть обо всем.
Так бы и остался, не проходи мимо путник дорогой лесной. Пес охотничий вперед убежал, лаем подозвал. Посмотрел путник, какую добычу пес углядел, под ноги плюнул, да поднял на плечо ношу легкую. Молоком отпоить вдруг в себя придет? Много он таких видал, знал, чем на шелка себе зарабатывают. Недолго цветы живут сорванные, часто их под ноги бросают забавы ради.
И раньше то к озеру Безмолвному не больно кто ходить любил, а теперь и вовсе дорогу забыли. Да и где дорога та? Заросло все кустами колючими. Оплел терновник лачугу древнюю. Нечасто хозяин выходит из нее. Темны окна – ни огонька, ни проблеска. И, говорили, на человека Отшельник походить перестал. Ночью по лесам рыскает со слугами своими – горе, кто на пути попадется.
Глубоко озеро Безмолвное, темны воды его. Что видело – не расскажет, что приняло – не отдаст. И ненужно собеседника другого Отшельнику. И ничего не нужно. И никого не ждет он. А когда взгляд вперед убегает, пьет снадобье темное, забвенье дающее. Да и в забвении иногда улыбка знакомая примерещится. Человеком был бы – с берега шагнул, да и той малости не дадено. Знал ли мастер неведомый, на какую муку создал творенье свое? Зачем с умениями хитроумными вместе душу вложил?
Хорошо снадобье темное, что живой по недосмотру чьему-то забываешь на время…а после еще приготовить можно.
Живуча трава, как не выпалывай. Вот и Вьюнок утром одним проснулся, окно распахнул в комнате незнакомой. Солнцу в лицо рассмеялся. Отворилась тут дверь – стоит на пороге хозяин.
- Проснулся, - говорит, - а здоров же ты поспать, друг любезный. Так притомился, что месяц с постели не вставал. Думал уж и не поднимешься.
Поклонился Вьюнок хозяину радушному. А тут как раз слуга шагом легкий поднос с кушаньями принес.
- Угощайся, - хозяин говорит, - а то щеки ввалились, смотреть боязно.
Не стал Вьюнок отказываться, разделил с хозяином трапезу.
После в комнате вдвоем остались. Отблагодарить за гостеприимство хозяина надобно. Одна Вьюнку благодарность известна – пояс развязать протянул руки, не поддается узел тугой.
Стряхнул хозяин с пояса руки тонкие.
- Ветер качает, а туда же все. Или мало тебе, неугомонный, того, что сотворили над тобой?
Первый раз краска щеки тронула, отступил Вьюнок, глаза опустив.
- Не буду обузой тебе более, до темноты дом твой покину, в сердце доброту помня.
- И куда пойдешь? – хозяин спрашивает его насмешливо, - до поворота первого? Опять мне тебя таскать придется? Легок ты, так ведь и спина у меня не казенная. Оставайся, покуда в силу не войдешь…
И еще на месяц пришлось Вьюнку задержаться в доме этом, и никто куском хлеба не попрекал его. Гость и гость.
Вернулся блеск к глазам ярким, перестали пальцы дрожать, кружку удерживая.
А тут несчастье во дворце – заболел наследник царский. И не могут врачи искусные хворь выгнать. Каких только не перепробовали снадобий, каких наговоров не читали – все без толку. Чахнет наследник, вот-вот дыхание прервется. В коридорах дворцовых заранее в темное облачились высокие. Каждый с соболезнованиями опоздать боится.
Послали и к Отшельнику гонцов, только вернулись они с пустыми руками – не проехать теперь к озеру Безмолвному. Стеной неприступной стали кусты терновые, только одежду гонцы в клочья порвали.
Вспомнил тут Господин высокий про мальчишку, да про амулет колдовской. А вдруг секрет знает? Шепнул на ухо, кому следует, выгоду свою усмотрев.
Если тонешь и за соломинку цепляешься малую. А вдруг выплыть поможет?
И как разыскали, только соглядаям ведомо, да только постучала поутру стража в двери дома, где Вьюнок гостем был – выдать потребовала. Добр хозяин был, пожалел Вьюнка, но со стражей дворцовой не стал в споры вступать, да и Вьюнок во дворец пошел, не упираясь. Провели его в палаты богатые, двери за собой затворили накрепко. А в палатах уж ждал Вьюнка Господин высокий, перстни перебирая. Заметил испуг, усмехнулся довольно.
- Рад тебя, - говорит, - во здравии видеть. Не забыл ли знакомство наше? А то как бы напомнить не пришлось.
- Не забыл, - Вьюнок отвечает тихо.
- Дело есть до тебя. Да тебе оно только в радость будет. Всего то до озера Безмолвного прогуляться да снадобье целебное у Отшельника получить. Не задаром, конечно.
В ладоши хлопнул, внесли кошелек, золота полный…да вина бокал высокий.
Побледнел Вьюнок – ни кровинки в лице. Смотрит на бокал как на змею ядовитую.
Приобнял Господин высокий его за плечи приветливо.
- Отпущу тебя, вдруг обмануть решишь? Не вернешься, с золотом скроешься. Чтоб не сомневался я, да не волновался попусту, вино выпьешь особое, для тебя приготовленное. Жизнь свою мне в залог оставишь. Коли в срок вернешься со снадобьем, получишь награду великую, а нет – под кустом в муках сдохнешь, пожалеешь, что на свет родился.
Сам вино с подноса берет, протягивает Вьюнку ласково – не откажешься.
Притаилась горечь свинцовая в букете щедром.
- Поостерегся бы я, - Господин молвит, - на месте Отшельника губки твои сладкие целовать теперь, ну да ему, наверное, все нипочем.
Рассмеялся довольно шутке своей, часы песочные перевернул.
- Торопись, - говорит, - побежало время твое.
Крепко петелька на горле затянута – пришлось Вьюнку к озеру Безмолвному идти. Сам рад бы был увидеть и принуждения не надобно, только как встретит его Отшельник после разлуки долгой?
Темен лес, угрюм. Полянка, на которой землянику собирал, крапивой поросла жгучей, сама тянется – укусить норовит. Заплели тропинку кусты колючие – не пройдешь. Одну ветку отводишь – две других бьют больно. Вцепились в плечо колючки острые – не пускают. Шаг, другой – от рубашки шелковой клочья только на плечах в кровь исцарапанных. Руки исколоты, ласку дарить привычные. Только все равно вперед Вьюнок пробирается. Тонок да гибок – там, где всадники на проехали, проскользнул, лоскуток оставив шелковый. Так до озера Безмолвного и добрался – кровью своей за каждый шаг заплатил.
Ни блика на глади водной, ни ряби, словно льдом темным сковано озеро. Ясно небо синее, солнце светит ярко, только тонет в тени глубокой все кругом, свет от себя отталкивает.
Даже ветерок замер испуганно – травинку малую шевельнуть не смеет. Заросла лачуга древняя терновником будто и не живет в ней никто. Оробел Вьюнок – не посмел в дверь постучать. На бережок, как в первый раз, сел дожидаться. И все казалось ему – лягут руки тяжелые на плечи, к себе повернут…только зябко плечам. Колени обнял Вьюнок, голову положил на них, да так и уснул – словно в яму темную свалился.
Очнулся на опушке, где путь свой начинал. И не холодно Вьюнку – плащом теплым его укрыли, и плечи не болят – смазаны ласково бальзамом с запахом знакомым. И склянка рядом с лекарством приложена…и золото при нем осталось. И нет никого. Только птицы поют, да травы шелестят. Радуйся себе, да только вскипают слезы жгучие – щеки обжигают, горечью губы поят. Одарил Отшельник…Только в дом не впустил, на глаза не показался, да и гостя спровадил подальше. За доброту – поклон низкий, только о том ли мечтал, когда птицей бездумной рвался, крыльев не жалея. Сломаны крылья – недолго летать пришлось. Да и были ли они, крылья те? Может, снились только, да не все сны сбываются.
Во дворец вернулся, проводили его к Господину высокому.
- Притомился я ждать тебя, - говорит он, - не торопился ты.
На часы посмотрел выразительно – осталась в них горсть песка малая и все меньше становится.
Только не по нраву высокому, что нет страха подобающего в глазах зверюшки прирученной – печаль одна, да печалью не потешишься.
А зверюшке уж в пору на коленях ползать, жизнь свою вымаливать…
Усмотрел тут господин на поясе у Вьюнка кошелек с золотом нетронутый, усмехнулся недобро.
- Что ж, - спрашивает, - не взял золото Отшельник? Или другим плату потребовал? Да ты, наверное, только рад расплатиться был…Мастер Отшельник до снадобий целебных, что ж тебя не излечил? Уж бледнеешь, как посмотрю.
А Вьюнку вздохнуть больно. Сжало сердце змеей холодной, вот-вот биться перестанет.
Натешился Господин мукой его вдоволь, влил в губы посиневшие вина глоток.
- Добр я, - говорит, - на неделю срок тебе продляю.
Сам про себя думает – полезной оказалась зверюшка, вдруг еще к озеру послать понадобится. Пусть себе сидит на поводке коротком.
Увести велел, запереть накрепко, чтоб не вылетела из клетки пташка…да все равно невысоко взлетит – подрезали крылышки.
Сам одежду на себе разорвал, волосы спутал. В ноги правителю пал, склянку бесценную протянул руками дрожащими.
- Себя, - говорит, - не пожалел, наследника чтоб спасти юного, раздобыл я снадобье волшебное и неважно какой ценой. Для меня, слуги верного, нет радости большей…
Поднял его Правитель с колен, к себе прижал.
В три дня наследник с ложа поднялся и не счесть наград, которыми одарили Господина высокого. Прилюдно Правитель его братом назвал возлюбленным.
Облетела листва с деревьев, что у озера Безмолвного росли. Пуще прежнего терновник колючками ощерился.
Стоит Отшельник на берегу изваянием недвижимым. А в висках птицы черные колотятся – вырваться хотят, каждый взмах болью отзывается.
Думал забыл…да куда там. Как увидел – сердце оборвалось. Насилу удержал себя, вздох еще, и к себе бы прижал - не выпустил… Только заприметил кошелек полный на поясе – как водой холодной окатили. Горько стало. Вот зачем пришел, стало быть. Волю чью-то исполняет, на награду надеется. Что ж, заслужил – поработал исправно, за три ночи заплатить надобно.
Да неужто думал ты, чурбан бездушный, что дворец на лачугу он лесную променяет…Зверек ласковый. И не заметил даже, как играючи сердце коготками изорвал.
Потянуло туманом сонным с озера. Нет сил в глаза взглянуть лукавые. И не побоялся придти ведь, кожу изранить нежную.
Поднял его, легкого, в плащ завернул, забыл, куда идти хотел. На опушке не рук спустил – по живому от себя оторвал.
Если снова придет, как утерпеть?
Сжимают пальцы шнурок тонкий… Хорошо бы память в озере Безмолвном схоронить. Сомкнулись бы над ней воды темные, скрыли бы навсегда.
Амулет – не камешек плоский, сразу на глубину без всплеска канул.
Забурлила вдруг вода, зашумела, словно к себе подзывая. Как взглянул – зеркалом снова стало гладким, только не лицо Отшельника зеркало то отражает. Все вода знает, только не всем рассказывает. Капля малая за жизнь свою чего не увидит только – из ручья, к облакам поднимется, из облаков дождем в ручей упадет…или слезой обернется горькой.
Разбить бы гладь водную, да рука не поднимается. И не в силах Отшельник глаз от нее оторвать. Сжалась в кулак рука – ногти в ладонь впились до крови. Все вода видит, все знает…как в шатер привели, как вина поднесли…и рассказывает о том вода охотно. Да уж лучше б молчала.
Как сорвали амулет с шеи тонкой…как на ковры узорчатые опустился безвольно…как сомкнулись на запястьях пальцы перстнями украшенные.
Думал, до этого боль изведал. Только знал ведь – не его обнимает, да счастлив Вьюнок с кем-то. Не ему улыбается, значит, другая радость греет…
…как отраву покорно выпил…как сквозь терновник злой продирался…
Сам на муку вернул того, кто на руках спал доверчиво. Да теперь локотка не укусишь, в глотку себе не вцепишься. Головой теперь думать надобно, как спасти, из лап жадных выручить.
Богато палаты во дворце изукрашены, на замках да на засовах даже узоры сделанные искусно. Да только от этого тюрьма тюрьмой быть не перестанет.
Хоть бы во сне привиделся…только пусты сны, забирает отрава их, выпивает начисто. И под самым теплым покрывалом дрожит Вьюнок в ознобе жестоком. Только и согреться – в плащ закутаться – подарок последний.
А на столе часы песочные. И опять только горсть осталась. И опять, когда свобода – руку протяни, двери распахнутся. И опять не отпустят - в последнюю минуту вино пригубить заставят. Милосердней отрава, чем забота эта.
Шумно на рынке городском в час утренний – самое время для торговли, пока солнце в силу не вошло. Знают купцы повара дворцового – кланяются ему низко, лучшие товары предлагают, да за полцены почти. Ко дворцу снедь доставить – честь великая. Дороже прибыли милость высочайшая
Придирчив повар – чуть что не по нем, носом дернет, мимо пройдет. А тут слышит он аромат дивный – сами ноги понесли к прилавку. На прилавке фрукты красоты дивной, словно медом изнутри светятся, сладостью манят. В руку возьмешь – лопнет кожица прозрачная, сок сладкий по руке потечет. Торговаться даже не стал повар, разом весь товар купил, золота торговцу щедро отсыпал. Поклонился тот повару почтительно, да и ушел с рынка незаметно.
По вкусу пришлись фрукты дивные господам высоким, получил похвалу повар, да наказ фрукты такие каждый день ко дворцу доставлять. Пожалел уж повар, что не спросил, кто таков торговец да откуда. На другое утро опять на рынок пошел, вздохнул облегченно, за прилавком того увидав. А уж слух по рынку прошел про товар дивный. У прилавка купцы толпятся, цену заламывают. Насилу протолкался повар дворцовый, да уж только полкорзины и осталось. Пожевал губами недовольно, зазвал торговца вина с ним выпить. Хорошо под навесом шелковым, прохладно в тени. Скромен торговец – лица не поднимает, из поклона глубокого спину не разгибает.
Наказал ему повар не на рынке торчать, а во дворец прямиком товар свой нести. Благодарен был торговец за честь такую, о цене и не заикнулся. Под утро у ворот дворцовых ожидал послушно.
Отдал корзину фруктов дивных, да только усмотрел повар при нем еще одну корзинку малую.
- Что у тебя там? – спрашивает.
А торговец глаза опустил, не торопится корзину открывать, отнекивается, не на продажу мол.
Любопытно повару, что такое прячет он там. А вдруг еще диковину какую. Покажи да покажи. Упорствует торговец. И где покорность растерял свою? Не стерпел повар, крышку сорвал да и обомлел. Красоты такой не видывал еще. На каких ветвях диво такое вызрело? Золото с пурпуром да с янтарем перемешалось. Аромат блаженство обещает вечное. В садах небесных разве увидишь такое. Вот для стола высокого украшение достойное.
А торговец все упрямится – наотрез продавать отказывается. Уж какую только цену не называл повар – все в пустую. Хоть стражей грози ему.
Ту би континуед....
читать дальшеИз трущобных он был. Какая там девка нагуляла, да от кого и не скажешь. Так и рос травой сорной – что украдет, то и съест, что стащит, тем и прикроется. Ловок был да и умом не обделен. Для таких две обычно дорожки в жизни – либо в слуги к горожанам богатым, либо в квартал веселый для тех же горожан усладой. Ну а он до поры петлять умудрялся. То людишкам лихим подмогнет, да вроде и ни при чем останется, то к торговцу честному с поручением поспешит, а вместе с поручение иной раз и смех-траву захватит. Как уж при рождении назвали да и называли ли – не упомнит никто. Вьюн да вьюнок – навроде сорняка придорожного кликали. Он и отзывался. Все равно вьюнку, где плети свои зеленые раскидать, где пригреет солнышка, там и обовьется. Зацепиться бы, да к теплу навстречу вскарабкаться…Ласковы вьюнка объятья да неприхотливы. И сорняк вроде, а иной горожанин и в саду у себя поселит. И ухода не требует, и глазу приятно.
И вьюнку – польза. Коли холят, отчего не расцвести?
Щедро поцелуи дарил – подарков не требовал, но и не отказывался. Прежде чем взгляд остыть успевал, уходил с улыбкой, не привязываясь – за то и любили. И ревновать такого не заревнуешь, и удержать не удержишь – лучик на ладони, вода в горсти.
Часто гостем вечерним во дворце был, а у кого гостил, кто ж его разберет…и не место таким во дворце, а привыкли – примелькался, вот и не гнали. Под покрывалом искусен да на язык сдержан, да и место свое знает – куда не просят, не лезет. И не спросит никто – в опочивальню спешит или с посланием секретным, в рукаве спрятанном…
Так обноски на рубашку шелковую и сменил.
Нос не задирал, но и в пол не смотрел, спину не гнул, но и голову склонить не брезговал..
Раскинулось глубоко в лесу озеро темное. Ни одна рыба покой вод его не тревожила – зеркало гладкое, око мертвое. Не то что искупаться – взглянуть страшно – вдруг отражение заберет? Даже звери к тому озеру на водопой не приходили, а вот люди иногда захаживали – не за водой, правда. Жил на самом берегу отшельник в лачуге скромной. Разное болтали про то, из каких краев он явился. Кто и вовсе говорил – из озера вышел, чтобы охранять покой вод его тихих, безмолвных. Люди знающие за снадобьями к нему приходили, до которых мастером он был умелым. На всякий умысел были у Отшельника снадобья – от раны тяжелой вылечить или в могилу свести, сны подарить ярче самоцветов или тоски петельку накинуть – всем торговал охотно, разницы не делая, цену высокую взымая с каждого, кто придти к нему вздумал. Любопытствующих же попусту не терпел - слуг своих невидимых спустить мог. И рассказывали зеваки праздные, те, кому из леса довелось выбраться, бежишь, дороги не разбирая, а позади только крыльев шелест – сердце от страха выскакивает. А иные навсегда в лесу заплутали – увели их тропинки темные, и косточек по весне родичи не сыскали. Есть, значит, звери, волков прожорливей.
Языками всякое мололи….страшен, мол, Отшельник оттого и скрывается, лицо от света белого прячет, безобразие плащем темным закрывает. Знающие люди себе помалкивали, ну а болтунам всем рты не закроешь.
И понадобилось раз одной особе высокой снадобье дивное. То, от которого и у стариков глаза загораются, да руки тянутся к местам непотребным. Не каждому слуге дело такое доверишь. У слуг глаза любопытные, языки болтливые да руки жадные. Враз по коридорам весть разнесут, в уши насмешливо подробности придуманные нашепчут. Со стороны человечка бы надежного…
Так Вьюнку поручение и досталось вместе с наказом молчать, да кошельком увесистым – за снадобье расплатиться. И не больно было ему охота к озеру безмолвному идти, да встряхнулся, посмеялся над страхами своими. Рубашку с вышивкой попроще одел, да и в путь.
Хорошо в лесу после города пыльного. Душа с птицами поет вместе, голову ветерок свежий кружит, запахом трав дразнит. Распустить ворот, чтоб вздохнуть глубже, смех звонкий с привязи отпустить. На поляне земляника сама в ладонь просится. Только не след задерживаться, коли дело есть. Уже тропинка становится истоптанная. Вот уж и птицы не поют – не любят они над озером Безмолвным летать.
Показалась впереди лачуга древняя, меж деревьев притулившаяся. В дверь стукнешь – развалится. Отвечай потом перед хозяином. А хозяина нет как нет. И спросить не у кого.
Час долгий коротать или минутку короткую – все равно ждать придется.
Сел Вьнок на берег невысокий. Сам попался камешек плоский под руку. Отчего не позабавиться? Трижды камешек от воды оттолкнулся, прежде чем в пучину канул, а следующий и того дальше проскакал. Легкая рука нынче. Да и озеро всплесками разговорилось – не такое уж и безмолвное оказалось, даром, что вода темная. Размахнулся снова. Что такое? Два камешка по воде поскакали. Да вместе в волне и схоронились. Обернулся Вьюнок – строит хозяин в плаще темном. Что про тот плащ не толковали, каких баек не складывали, только сразу взгляд цепкий, до одежи внимательный, отметил заплатку косо поставленную.
Уж потом от заплатки взгляд вверх пополз, чтоб с глазами встретиться. И долго же ему ползти пришлось. Высок хранитель озера Безмолвного – голову задирать приходится. Встал Вьюнок, поклонился, Отшельника из-под челки растрепанной разглядывая. А ну как за озеро обидится, да камешком на дно и пустит…Плавать то Вьюнок не научился. И не найдут. Пропадет даром краса ненаглядная. И рубашка пропадет вышитая и портки новые почти. Так себя жалко стало, что не сразу заметил – улыбается Отшельник. Легче перышка улыбка – того и гляди, ветер унесет. И молодой ведь оказался, а ждал старца увидеть с бровями кустистыми, нахмуренными грозно. Улыбнулся Вьюнок в ответ. Умел он раздавать улыбочки ласковые, да только эта неуверенной вышла.
Заметил испуг Отшельник, словно тень по лицу прошла, улыбку спрятала.
- Что тебе, - спрашивает, - шумный, надобно?
Объяснил Вьюнок коротко за чем пришел. Кошель протянул.
- Погоди, - говорит Отшельник, - золото мне под нос пихать. Нет у меня сейчас снадобья этого – готовить надобно.
Так сказал, развернулся да в лачугу пошел, только плащ метнулся темный. Замялся Вьюнок, а тут обернулся Отшельник на пороге, махнул рукой досадливо – заходи, мол не стой столбом. Дважды приглашения не просил Вьюнок, мигом в лачугу проскользнул, да оглядываться начал. Вроде и не вертит головой – взглядом по сторонам стреляет. И пуще всего от тех стрел хозяину достается. Неужели плащ не снимет свой затрапезный? А Отшельнику до гостя незваного и дела нет – перебирает травы засушенные, в запасах своих роется, склянками позванивает. Чисто барсук в норе. Только носом не фыркает.
Смотрел-смотрел Вьюнок на него, все больше со спины широкой обозревая. И чего люди напридумывали? Ни рогов, ни крыльев, ни копыт – скучно даже. А тут еще одна напасть. На столе блюдо, салфеткой чистой накрытое. Приподнял Вьюнок краешек украдкой, а оттуда сдобы запах только из печки. И откуда в глуши у Отшельника плюшки свежие? Да неужто сам выпекал? А запах живот голодный дразнит. Не стерпел Вьюнок – метнулась под салфетку рука движением с детства привычным. И не заметно, что одной плюшки как не бывало. А Отшельник, знай себе, со снадобьем возиться. Осмелел Вьюнок, за второй потянулся – больно уж вкусные оказались. Тут покашливание легкое и услышал. На горячем поймали, значит.
Смотрит на него Отшельник, словно глазам не верит, что посмел у него кто-то плюшку стянуть.
- А если я тебя, говорит, за воровство в крысу сейчас обращу, да и прихлопну? Или просто прихлопну без превращений?
Поднял Вьюнок на него глаза недоуменно-обиженные.
- В гости позвал, я и угостился – не было воровства, о чем толкуешь, добрый человек? Почто порочишь меня понапрасну? Десять плюшек осталось еще.
- И пересчитать, выходит, успел, - отвернулся Отшельник, усмешку пряча. Давно не случалось слышать, чтоб его «добрым человеком» кликали. Да и гостей у него давно не водилось. Поставил он на стол пузырек со снадобьем готовым. Рядом с гостем чашку чая с травами бухнул так, что на стол выплеснулось.
- Пей, гость дорогой, как по батюшке не знаю, и улепетывай, пока цел. Заказ не забудь, да по дороге не угостись – тошно станет.
Прихлебывает Вьюнок чай горячий, не спеша. И откуда желание хозяина поддразнить угрюмого? Неужто приглянулся Отшельник, да так, что против шерсти погладить захотелось? Только вот за такие игры и самому по загривку получить можно.
- Неучтив ты, хозяин. Гостей не любишь или я не по нраву пришелся?
А глаза у Отшельника точь-в-точь чай травяной с ноткой меда лесного, сладкого.
Горячо пальцам кружку держать.
- А тебе что до нрава моего? – на руке Отшельник взвесил кошелек с золотом, - или в качестве доплаты за труды мои тебя прислали? Так не велика ценность. Кожа да кости.
Молчит Вьюнок, улыбается, раскраснелись губы от чая горячего. Поймается ли на крючок рыбка озерная? Только такой рыбке и рыбака проглотить ничего не стоит.
Потянулся слегка, будто за столом разморило.
- Давно ты видно, - говорит, - по веселым кварталам не гулял, коли разницы не видишь. Ну, не понравился – набиваться не буду, ты вот мне приглянулся.
Рассмеялся Отшельник – вот подарок принесло – костей с наглостью вперемешку. Да только по кварталам веселым и впрямь давно гулять не приходилось. Что ж отказываться, если сам предлагает…
Сдернул гостя со стула, да на ложе волчьим мехом убранное потащил. Сбросил ношу легкую, в глаза посмотрел – не раздумал ли?
Гладят пальцы мех жесткий, смотрит гость – приглашение в глазах лукавых. Распахнулась рубашка вышитая и когда расстегнуть успел?...
Исколол мех кожу нежную, до крови губы искусаны, до хрипа дыхание сбилось – на двоих одно и мало его.
Встретили утро вместе на ложе широком. Притянул к себе Отшельник мальчишку, мукой сладкой утомленного. Крепко спит, зверек ласковый, телом гибкий. Глаз не открыл, когда обняли, ресницы не дрогнули.
У зверька зубки острые да язычок ласковый. Не задерживались гости ночные, а этот рядом свернулся – не прогнать. Пусть себе спит – много места не просит, да и под рукой устроился удобно…
Вот проснулся Вьюнок, из-под руки выворачиваться не торопится. Дыхание спокойное слушает того, кто рядом лежит. Не в первой ему в постели чужой просыпаться, только из этой уходить не хочется – больно уж пригрелся. Ну да солнце уж высоко, а в городе снадобье ждут. И так за задержку не похвалят. Повернулся осторожно, тут же рука сжалась. Шепот щекотный в ухо прямо.
- Расшумелся вчера, опять шуметь начинаешь? На своих ногах уйдешь ли?
- Уйду, - Вьюнок отвечает, - если шагать нешироко.
Рассмеялся Отшельник, с ложа встал.
- Лежи, - говорит, - поможем горю твоему…
Как вернулся, зачерпнул ладонью щедро бальзама травяного. От прикосновения прохладного вздрогнул Вьюнок, выгнулся. Только что не замурлыкал.
Ласковы да нежны пальцы, что ночью на коже бархатистой следы оставили…
Все равно расставаться нужно, да и не держит ничего вместе. На двоих ночь одна – крепкая ли связь?
Не окликнул Отшельник на пороге гостя случайного, да и гость не обернулся. Разбежались тропинки. Пересекутся ли вновь?
Щедрую награду получил Вьюнок за снадобье доставленное. Даже задержку в заслугу обернуть смог – трудно, мол, было, а все равно принес, себя не жалеючи. Замелькала жизнь лентами яркими, вином хмельным забурлила. А в один из вечеров пальцем поманили, перстнем богатым украшенным, да новое поручение дали. Что ж..не в первой к озеру Безмолвному идти.
По дороге земляники набрал в лист широкий. В самом соку ягода – пальцы пачкает.
Тихо все так же у озера. На бережке дожидаться не стал – в дверь постучал. Отворил Отшельник – смотрит пристально.
- Не иначе, - говорит, - снадобье у твоего хозяина закончилось?
- Да не стал бы я за пустяками такими только до озера мотаться, ноги попусту трудить. Вот держи, земляники тебе принес.
На ладошке протягивает ягоды спелые. Усмехнулся Отшельник, к ладошке наклонился, алым испачканной. На губах – сладость лесная ароматная. Все до ягодки прибрал, да ладошку из рук своих выпускать не заторопился.
-Пошли уж в дом, затейник. Врешь ведь. Вон и кошель на поясе болтается.
- Не обманешь тебя, Вьюнок отвечает, - догадливый больно. Ежели скажу, что не за одним снадобьем пришел – поверишь?
- Там посмотрим, - Отшельник говорит уклончиво, - проходи уж, не стой на пороге.
Словно птаха лесная на плечо села. Ненадолго – знаешь, да пока щебечет, радость на сердце…
Снова под утро только Вьюнок в путь обратный пустился. Помнит еще тело ласку горячую, а ноги знай себе в город несут. Им ногам без разницы, о чем голова думает.
Вертится колесо быстрое, тянется пряжа тонкая – бежит время, не догонишь его. Не одна теперь у Вьюнка рубашка шелковая. Мягко спать да сытно есть привык. А что угла своего не завел – так поуютнее покои имеются.
Как раз охоту объявили высоким на забаву. Вот уж где конями да одеждой похвастать можно. А в шатрах шелковых нравы свободней, чем во дворце даже – не запираются двери то, а на воздухе лесном даже в потухших глазах блеск голодный просыпается. Да и тех, что шелк не от рождения носят тоже на охоте много. Был и Вьюнок среди них. Отчего не повеселиться, коли позвали?
Бьют охотники зверя дикого – поднимают за них бокалы высокие. Шумно в лесу по вечерам – пир там, а расходятся с пира парами все. Раздолье здесь взглядам игривым да улыбкам призывным. И дичь на любой вкус. Хочешь – стрелой бей, хочешь – в объятья лови. А у костра байки любили рассказывать. Из тех, которым дети малые перед сном пугаться любят.
-…говорит он слугам своим невидимым голосом хриплым, нечеловеческим. «Догоните, приведите сюда девицу красную – голоден я», а у самого когти Во! и глаза нечеловеческие…Принесли ему слуги покорные деву невинную, из дома отчего украденную. Тянет он к ней когти свои нечеловеческие. Та от страха в озеро и шагнула. Предпочла в воде темной от чудища схорониться. И долго слышали в лесу вой…
- Нечеловеческий…, - помог тут Вьюнок рассказчику споткнувшемуся, - заладил одно и тоже. Человеческое-то что у него было? Уж не этого ли девица красная испугалась так, что утопиться вздумала?
Рассмеялись в кругу костра – по нраву шутка пришлась. А рассказчик говорит обиженно:
- Что ж у нелюди человеческого-то быть может? - да уж не слушали его, другим слово дали.
А Вьюнок пошел себе от костра прочь.
Что такое? Только за деревьями огни мелькали веселые да голоса слышны были, а теперь темно и тихо кругом, словно занавесом плотным отделили. И куда идти – неведомо.
И темно вроде, а вроде и тропинку видно, а впереди словно огонек болотный мерцает. И непонятно – то ли в топь заманивает, то ли вывести хочет. Привык Вьюнок судьбе своей доверять – пошел за огоньком мерцающим.
Расступились деревья – полянку открыли малую. Залита трава серебром лунным – лучшим ювелирам кружево не под силу такое. И ни былинка не шелохнется. Кажется, тронь – зазвенит, серебром хрупким осыплется. Только не один Вьюнок на поляне. Замер он, вглядываясь пристально. Как есть плащ знакомый. Только что на поляне Отшельнику делать? Не иначе травы решил в полнолуние собрать целебные…
Хрустнула под ногой ветка – обернулся Отшельник движением хищным. И то правда – ведь не ждут визита дружеского в час такой. Ни травинки не примял – как рядом оказался?
- В час ночной зачем пришел? Зверей лесных не боишься? Так ведь и они не боятся костями похрустеть тонкими…- сердитый шепот, только глаза радостные или при свете лунном мерещится это?
- Заплутал ненароком – огонек вывел…
Легли пальцы на губы, молчать заставляя.
- Видно не своей волей позвал я тебя, только, раз уж пришел, огонек заприметив, не судьба тебе до утра с поляны этой выйти. Слуги мои охотятся сегодня, и не властен я над крылами их. Раз в год привязь снимать надобно…
Прижался Вьюнок к нему, руками оплел.
- Не тороплюсь, - говорит Вьюнок тихо, - а ночь длинная. Как бы не замерзнуть.
- Один у меня плащ, - Отшельник в тон ему отвечает, - не побрезгуешь ли со мной разделить?
- Отчего не разделить, на земле расстелить если – на двоих хватит…
Не умеет луна краснеть – всякое ей видеть доводилось, на все сверху серебро льет бесстрастно. Все равно ей, что освещать – лес безмолвный или объятья шальные.
Как под утро роса легла – прохладно стало. Стянул на себя плащ Вьюнок, носом зарылся, только нога торчит – не поместилась, видно. Изумляется Отшельник себе – чего таращится? Словно ног до этого не видел, да к тому же тощих. Самому зябко стало, так ведь не раскроешь, к себе прижал тем и согрелся. Проросла трава сорная в сердце – не выдернешь. Усмехнулся Отшельник горько – сердца нет, чего себе выдумал?
Рос себе куст терновый, ветвями колючий – какое тронуть, подойти боязно, а вьюнок лесной оплел его путами нежными, пораниться не пугаясь. Ничего не просил – больше всех забрал.
По глазам солнце ударило – проснулся Вьюнок в объятиях крепких. От истомы сладкой двигаться не хочется. Так бы и замереть. Всегда умел уходить вовремя, что ж теперь медлит?
Не всякие объятья свет солнечный терпят. Иной раз, что под пологом радовало, утром скривиться заставит брезгливо. Горек по утрам запах цветов ночных.
Только диво дивное – так же сладко целовать оказалось – не похитила ночь прелести, с покровом своим вместе не унесла .
Одевались, улыбками обмениваясь. Ни один не сказал то, что в сердце звучало, словно спугнуть побоялись. Да и зачем словами пустыми птиц перерывать пение радостное?
Расцепить бы пальцы – рвутся нити невидимые. Не стерпел Отшельник, снял с себя амулет малый – на шею повесил тонкую.
- Ждать тебя буду. Приходи, огонек дорогу укажет, по тропинкам проведет, ни один зверь путь тебе не заступит. – Ответа дожидаться не стал, первым ушел.
Улыбнулся Вьюнок, амулет тронув бережно. Многие звали – не ждал никто…Так с улыбкой к шатрам и вернулся. Думал, незамеченным прошел, а глаза внимательные в спину смотрели.
Понеслось веселье снова хмельное, кликнул кто-то хороводы водить. Сомкнулось кольцо яркое, замелькало в танце быстром. В том кольце и Вьюнок оказался. Когда радость из души рвется – тело танца просит. И не понял сразу – рассыпался уж хоровод, а соседи все так же крепко за руки держат. И улыбки у них нарисованные словно. Не стал вырываться – мало ли. К шатру шелковому подвели, без грубости войти заставили.
Богато шатер убран – ковры мягкие, покрывала дорогие. На подушках узорчатых господин высокий возлегать изволит, тело нежит. Как рука белая перстней не устает носить столько? Да все с каменьями тяжелыми.
Подойти велел жестом ленивым. И получше у него игрушки водились – трущобным не чета. И делить он их не привык ни с кем. Да только надоели ласки их заученные, так надоели, что последнему шнурок он пожаловал шелковый – с ним и закопали – хорошо там по весне земляника расти будет. На могилах всегда она слаще.
А тут взгляд скучающий как раз зацепился – не раз вроде в коридорах видел дворцовых, да разве запоминаешь тех, что и пыль уличную глотать недостойны.
Как раз забаву новую принесли. Сам Отшельник, говорят, снадобье составлял это. Желание дарит жгучее, ночью неутомимость дарит. Одна беда – каплей больше в вино вольешь, и не доживет до утра игрушка. Невелика цена за ночь длинную, огня полную. Да только что ж попусту товар дорогой переводить, если вот он – улыбкой манящей высверкивает, на все готовый.
Прошлой ночью еще привести велел, да только вернулись слуги – руками развели. У костра был только, а куда ушел да с кем неизвестно. Болтают, мол, в лес завернул. Да кто на ночь глядя в чащобу потащится? Потянулся за хлыстом сперва, а потом простил, да наказал – как появится, к нему вести немедленно. Зачем ночи ждать? Прохладно в шатре да сумрачно. Словно вечер здесь вечный притаился.
Доставили зверюшку, интересно, куда бегала, да успеет еще Господин вопросы задать, любопытство потешить. Не денется никуда зверюшка, послушной станет скоро – сама все расскажет.
Поклонился Вьюнок. Заприметил он – остались у дверей шелковых слуги. Улыбнулся приветливо, тревогу пряча.
- Честь мне, - говорит, - оказана, коли к господину высокому в шатер позвали. Чем служить могу.
- На флейте, говорят, играешь искусно, - Господин отвечает, - вот и усладишь…слух наш.
- Ошиблись, - Вьюнок отвечает, - не обучен я музыке. Простить прошу за глупость да неумение.
- Про какую ж флейту толковали? – спрашивает Господин, в голосе недоумение деланное.- Что ж, вина со мной выпьешь да и иди себе.
А в глазах усмешка ленивая.
- Напрасно на меня господин высокий вино дорогое переводить изволит. Недостоин я.
- Что недостоин, - Господин ответствует, - это я и так вижу. Да еще наглость имеешь от угощения отказываться? Бокал не возьмешь – в глотку вольют.
Отшатнулся Вьюнок испуганно – понял все, да только отступить не дали – за плечи взяли накрепко.
- Не отказываюсь я, Господин высокий, скромность за неучтивость вы приняли. Да только моя в том вина.
- Оценили мы скромность твою, - говорит Господин насмешливо.
Слугам знак дал, те Вюнка к столу накрытому подтолкнули.
- Пей за здоровье мое до капли.
Взял Вьюнок бокал высокий – рука не дрогнула. И не выльешь под стол – смотрят внимательно. Осушил до дна бокал, на стол поставил хрусталь звонкий, поклонился благодарно – пол в лицо бросился, еле на ногах устоял.
Закричало тело от жажды нестерпимой. Только один способ есть жажду унять эту. Только за руки держат крепко в хороводе словно, не коснешься себя, голова кругом идет, губы просьбу одну шепчут.
Вздернули подбородок пальцы, перстнями украшенные.
- Где вчера пропадал, ждать меня заставил, негодный?
Что угодно, только бы пытку не длить. Разомкнулись уста послушные…
Вскинул Господин брови изумленно, рассказ выслушав. Ворот рубашки распахнул, поддел шнурок брезгливо. Пригодится еще Отшельника подарок, а пока и без того забава есть.
Слугам махнул, чтоб из шатра вышли – достанутся потом объедки псам верным со стола хозяйского…
Спряталось солнце, луне место уступая, да и она, краса серебряная выходить не торопится из-за туч. Темно на полянке, да в темноте только огонек из-за деревьев виден ясней. Встретить ли на опушке или здесь остаться? Подойти или дождаться, когда первым обнимет? На другие вопросы раньше ответа искал, только эти важнее всех оказались.
Только слышит шум Отшельник. Бесшумно шагает тот, кого ждет он – травинки не примнет, кто ж пожаловать вздумал?
Тенью плащ стал – средь теней не вдруг заметишь. Выпорхнул огонек мотыльком огненным, а за ним всадники из-за деревьев показались. Истоптали траву мягкую, только не увидели никого.
Слышит Отшельник разговор их
- Здесь быть должен. Вот и амулет дорогу указал. Отродье колдовское, спрятался куда?
Щелкнули пальцы беззвучно – погас огонек. Холодно в сердце стало. Не прятался никогда, а тут скрыться захотелось. Боль с собой унести – убаюкать. И чего надобно им? Любопытство привело их глумливое?
Неуютно всадникам на полянке стали.
- Соврал, верно, чего Отшельнику поджидать здесь кого-то? - коней развернули, да только не увидеть всадникам больше света дневного.
Смех тихий, да крыльев шелест – вот и все, что услышать пришлось им напоследок. Унеслись кони с седлами пустыми, дороги не разбирая, пену роняя с губ.
Тут и луна выплыла. Там, где трава серебрилась, кровью все испятнано. Только кровь под светом лунным всегда черной кажется. Поднял амулет, за ветку зацепившийся, на руку намотал шнурок не глядя. А то не знал, кого на ложе принимал своем? Неужто верности ждал? Да верность вся его – травы бездумной к солнцу стремление. Где посветит, туда и тянется. Похвастал, похвалился небось трофеем дивным, может и монет за амулет колдовской выручил али спор с кем заключил. Звонко смеялся, наверное, над Отшельником потешаясь.
Холоднее в доме, что тепло очага узнал, да лишился его в одночасье, чем в том, где огня никогда не зажигали.
Жил без него и дальше проживешь. Это кажется только, что по ножам идешь – осока мягкая под ногами. Это кажется, что сердце кричит – звери ночные воют. Хорошо им зверям…
Не проснулся Вьюнок, а словно из омута вынырнул мутного да глубокого. Привкус во рту кроваво-медный, пелена перед глазами. Видно знатно повеселился вчера. Вытянуться думал – от боли застонал, разом все вспомнив. И вина бокал, и пальцы липкие и себя, к этим пальцам тянущегося, ласку словно милостыню выпрашивающего. Чего просил – с лихвой дали, не поскупились. Вымыться бы в воде ключевой, да до воды дойти еще надо. Сжала дурнота горло, снова в глазах потемнело. Память, что осколков горсть – каждый палец до крови уколоть норовит. У каждого – края острые.
И с обидой ни к кому не пойдешь. То, что раздавал щедро, обманом взяли. Кто ж поверит в такое? Да и так если – не затем ли у шатров крутишься? Вот и получил свое. Не девица на выданье – плакать не о чем.
Потянулась рука к вороту, а внутри предчувствие змеей холодной свернулось. Если б поцелуи только забрали…Скользнули пальцы по шее бессильно. Не сберег. Ни себя, ни подарка дорогого. Ночью ждал на поляне Отшельник, а уж утро. Опоздал, выходит Вьюнок.
Игрушкой был при постелях шелковых, неужто другим стать возмечталось?
Посмеяться бы над собой, только губы потрескались.
А тут крик поднялся. Вернулись из леса без коней всадники. Все были воины удалые – не вдруг одолеешь. Да какого бы зверя не гнали – перехитрил он их, из чащобы не выпустил.
И как подняться сумел на ноги непослушные? Только шаг-другой – уж леса опушка. Далеко до поляны – не дойти, да и нет огонька-провожатого. Манит прилечь трава, отдохнуть. Обещает над головой сомкнуться покрывалом мягким. На минутку всего… ненадолго...Небо высокое, солнце яркое - средь травы травой стать, позабыть обо всем.
Так бы и остался, не проходи мимо путник дорогой лесной. Пес охотничий вперед убежал, лаем подозвал. Посмотрел путник, какую добычу пес углядел, под ноги плюнул, да поднял на плечо ношу легкую. Молоком отпоить вдруг в себя придет? Много он таких видал, знал, чем на шелка себе зарабатывают. Недолго цветы живут сорванные, часто их под ноги бросают забавы ради.
И раньше то к озеру Безмолвному не больно кто ходить любил, а теперь и вовсе дорогу забыли. Да и где дорога та? Заросло все кустами колючими. Оплел терновник лачугу древнюю. Нечасто хозяин выходит из нее. Темны окна – ни огонька, ни проблеска. И, говорили, на человека Отшельник походить перестал. Ночью по лесам рыскает со слугами своими – горе, кто на пути попадется.
Глубоко озеро Безмолвное, темны воды его. Что видело – не расскажет, что приняло – не отдаст. И ненужно собеседника другого Отшельнику. И ничего не нужно. И никого не ждет он. А когда взгляд вперед убегает, пьет снадобье темное, забвенье дающее. Да и в забвении иногда улыбка знакомая примерещится. Человеком был бы – с берега шагнул, да и той малости не дадено. Знал ли мастер неведомый, на какую муку создал творенье свое? Зачем с умениями хитроумными вместе душу вложил?
Хорошо снадобье темное, что живой по недосмотру чьему-то забываешь на время…а после еще приготовить можно.
Живуча трава, как не выпалывай. Вот и Вьюнок утром одним проснулся, окно распахнул в комнате незнакомой. Солнцу в лицо рассмеялся. Отворилась тут дверь – стоит на пороге хозяин.
- Проснулся, - говорит, - а здоров же ты поспать, друг любезный. Так притомился, что месяц с постели не вставал. Думал уж и не поднимешься.
Поклонился Вьюнок хозяину радушному. А тут как раз слуга шагом легкий поднос с кушаньями принес.
- Угощайся, - хозяин говорит, - а то щеки ввалились, смотреть боязно.
Не стал Вьюнок отказываться, разделил с хозяином трапезу.
После в комнате вдвоем остались. Отблагодарить за гостеприимство хозяина надобно. Одна Вьюнку благодарность известна – пояс развязать протянул руки, не поддается узел тугой.
Стряхнул хозяин с пояса руки тонкие.
- Ветер качает, а туда же все. Или мало тебе, неугомонный, того, что сотворили над тобой?
Первый раз краска щеки тронула, отступил Вьюнок, глаза опустив.
- Не буду обузой тебе более, до темноты дом твой покину, в сердце доброту помня.
- И куда пойдешь? – хозяин спрашивает его насмешливо, - до поворота первого? Опять мне тебя таскать придется? Легок ты, так ведь и спина у меня не казенная. Оставайся, покуда в силу не войдешь…
И еще на месяц пришлось Вьюнку задержаться в доме этом, и никто куском хлеба не попрекал его. Гость и гость.
Вернулся блеск к глазам ярким, перестали пальцы дрожать, кружку удерживая.
А тут несчастье во дворце – заболел наследник царский. И не могут врачи искусные хворь выгнать. Каких только не перепробовали снадобий, каких наговоров не читали – все без толку. Чахнет наследник, вот-вот дыхание прервется. В коридорах дворцовых заранее в темное облачились высокие. Каждый с соболезнованиями опоздать боится.
Послали и к Отшельнику гонцов, только вернулись они с пустыми руками – не проехать теперь к озеру Безмолвному. Стеной неприступной стали кусты терновые, только одежду гонцы в клочья порвали.
Вспомнил тут Господин высокий про мальчишку, да про амулет колдовской. А вдруг секрет знает? Шепнул на ухо, кому следует, выгоду свою усмотрев.
Если тонешь и за соломинку цепляешься малую. А вдруг выплыть поможет?
И как разыскали, только соглядаям ведомо, да только постучала поутру стража в двери дома, где Вьюнок гостем был – выдать потребовала. Добр хозяин был, пожалел Вьюнка, но со стражей дворцовой не стал в споры вступать, да и Вьюнок во дворец пошел, не упираясь. Провели его в палаты богатые, двери за собой затворили накрепко. А в палатах уж ждал Вьюнка Господин высокий, перстни перебирая. Заметил испуг, усмехнулся довольно.
- Рад тебя, - говорит, - во здравии видеть. Не забыл ли знакомство наше? А то как бы напомнить не пришлось.
- Не забыл, - Вьюнок отвечает тихо.
- Дело есть до тебя. Да тебе оно только в радость будет. Всего то до озера Безмолвного прогуляться да снадобье целебное у Отшельника получить. Не задаром, конечно.
В ладоши хлопнул, внесли кошелек, золота полный…да вина бокал высокий.
Побледнел Вьюнок – ни кровинки в лице. Смотрит на бокал как на змею ядовитую.
Приобнял Господин высокий его за плечи приветливо.
- Отпущу тебя, вдруг обмануть решишь? Не вернешься, с золотом скроешься. Чтоб не сомневался я, да не волновался попусту, вино выпьешь особое, для тебя приготовленное. Жизнь свою мне в залог оставишь. Коли в срок вернешься со снадобьем, получишь награду великую, а нет – под кустом в муках сдохнешь, пожалеешь, что на свет родился.
Сам вино с подноса берет, протягивает Вьюнку ласково – не откажешься.
Притаилась горечь свинцовая в букете щедром.
- Поостерегся бы я, - Господин молвит, - на месте Отшельника губки твои сладкие целовать теперь, ну да ему, наверное, все нипочем.
Рассмеялся довольно шутке своей, часы песочные перевернул.
- Торопись, - говорит, - побежало время твое.
Крепко петелька на горле затянута – пришлось Вьюнку к озеру Безмолвному идти. Сам рад бы был увидеть и принуждения не надобно, только как встретит его Отшельник после разлуки долгой?
Темен лес, угрюм. Полянка, на которой землянику собирал, крапивой поросла жгучей, сама тянется – укусить норовит. Заплели тропинку кусты колючие – не пройдешь. Одну ветку отводишь – две других бьют больно. Вцепились в плечо колючки острые – не пускают. Шаг, другой – от рубашки шелковой клочья только на плечах в кровь исцарапанных. Руки исколоты, ласку дарить привычные. Только все равно вперед Вьюнок пробирается. Тонок да гибок – там, где всадники на проехали, проскользнул, лоскуток оставив шелковый. Так до озера Безмолвного и добрался – кровью своей за каждый шаг заплатил.
Ни блика на глади водной, ни ряби, словно льдом темным сковано озеро. Ясно небо синее, солнце светит ярко, только тонет в тени глубокой все кругом, свет от себя отталкивает.
Даже ветерок замер испуганно – травинку малую шевельнуть не смеет. Заросла лачуга древняя терновником будто и не живет в ней никто. Оробел Вьюнок – не посмел в дверь постучать. На бережок, как в первый раз, сел дожидаться. И все казалось ему – лягут руки тяжелые на плечи, к себе повернут…только зябко плечам. Колени обнял Вьюнок, голову положил на них, да так и уснул – словно в яму темную свалился.
Очнулся на опушке, где путь свой начинал. И не холодно Вьюнку – плащом теплым его укрыли, и плечи не болят – смазаны ласково бальзамом с запахом знакомым. И склянка рядом с лекарством приложена…и золото при нем осталось. И нет никого. Только птицы поют, да травы шелестят. Радуйся себе, да только вскипают слезы жгучие – щеки обжигают, горечью губы поят. Одарил Отшельник…Только в дом не впустил, на глаза не показался, да и гостя спровадил подальше. За доброту – поклон низкий, только о том ли мечтал, когда птицей бездумной рвался, крыльев не жалея. Сломаны крылья – недолго летать пришлось. Да и были ли они, крылья те? Может, снились только, да не все сны сбываются.
Во дворец вернулся, проводили его к Господину высокому.
- Притомился я ждать тебя, - говорит он, - не торопился ты.
На часы посмотрел выразительно – осталась в них горсть песка малая и все меньше становится.
Только не по нраву высокому, что нет страха подобающего в глазах зверюшки прирученной – печаль одна, да печалью не потешишься.
А зверюшке уж в пору на коленях ползать, жизнь свою вымаливать…
Усмотрел тут господин на поясе у Вьюнка кошелек с золотом нетронутый, усмехнулся недобро.
- Что ж, - спрашивает, - не взял золото Отшельник? Или другим плату потребовал? Да ты, наверное, только рад расплатиться был…Мастер Отшельник до снадобий целебных, что ж тебя не излечил? Уж бледнеешь, как посмотрю.
А Вьюнку вздохнуть больно. Сжало сердце змеей холодной, вот-вот биться перестанет.
Натешился Господин мукой его вдоволь, влил в губы посиневшие вина глоток.
- Добр я, - говорит, - на неделю срок тебе продляю.
Сам про себя думает – полезной оказалась зверюшка, вдруг еще к озеру послать понадобится. Пусть себе сидит на поводке коротком.
Увести велел, запереть накрепко, чтоб не вылетела из клетки пташка…да все равно невысоко взлетит – подрезали крылышки.
Сам одежду на себе разорвал, волосы спутал. В ноги правителю пал, склянку бесценную протянул руками дрожащими.
- Себя, - говорит, - не пожалел, наследника чтоб спасти юного, раздобыл я снадобье волшебное и неважно какой ценой. Для меня, слуги верного, нет радости большей…
Поднял его Правитель с колен, к себе прижал.
В три дня наследник с ложа поднялся и не счесть наград, которыми одарили Господина высокого. Прилюдно Правитель его братом назвал возлюбленным.
Облетела листва с деревьев, что у озера Безмолвного росли. Пуще прежнего терновник колючками ощерился.
Стоит Отшельник на берегу изваянием недвижимым. А в висках птицы черные колотятся – вырваться хотят, каждый взмах болью отзывается.
Думал забыл…да куда там. Как увидел – сердце оборвалось. Насилу удержал себя, вздох еще, и к себе бы прижал - не выпустил… Только заприметил кошелек полный на поясе – как водой холодной окатили. Горько стало. Вот зачем пришел, стало быть. Волю чью-то исполняет, на награду надеется. Что ж, заслужил – поработал исправно, за три ночи заплатить надобно.
Да неужто думал ты, чурбан бездушный, что дворец на лачугу он лесную променяет…Зверек ласковый. И не заметил даже, как играючи сердце коготками изорвал.
Потянуло туманом сонным с озера. Нет сил в глаза взглянуть лукавые. И не побоялся придти ведь, кожу изранить нежную.
Поднял его, легкого, в плащ завернул, забыл, куда идти хотел. На опушке не рук спустил – по живому от себя оторвал.
Если снова придет, как утерпеть?
Сжимают пальцы шнурок тонкий… Хорошо бы память в озере Безмолвном схоронить. Сомкнулись бы над ней воды темные, скрыли бы навсегда.
Амулет – не камешек плоский, сразу на глубину без всплеска канул.
Забурлила вдруг вода, зашумела, словно к себе подзывая. Как взглянул – зеркалом снова стало гладким, только не лицо Отшельника зеркало то отражает. Все вода знает, только не всем рассказывает. Капля малая за жизнь свою чего не увидит только – из ручья, к облакам поднимется, из облаков дождем в ручей упадет…или слезой обернется горькой.
Разбить бы гладь водную, да рука не поднимается. И не в силах Отшельник глаз от нее оторвать. Сжалась в кулак рука – ногти в ладонь впились до крови. Все вода видит, все знает…как в шатер привели, как вина поднесли…и рассказывает о том вода охотно. Да уж лучше б молчала.
Как сорвали амулет с шеи тонкой…как на ковры узорчатые опустился безвольно…как сомкнулись на запястьях пальцы перстнями украшенные.
Думал, до этого боль изведал. Только знал ведь – не его обнимает, да счастлив Вьюнок с кем-то. Не ему улыбается, значит, другая радость греет…
…как отраву покорно выпил…как сквозь терновник злой продирался…
Сам на муку вернул того, кто на руках спал доверчиво. Да теперь локотка не укусишь, в глотку себе не вцепишься. Головой теперь думать надобно, как спасти, из лап жадных выручить.
Богато палаты во дворце изукрашены, на замках да на засовах даже узоры сделанные искусно. Да только от этого тюрьма тюрьмой быть не перестанет.
Хоть бы во сне привиделся…только пусты сны, забирает отрава их, выпивает начисто. И под самым теплым покрывалом дрожит Вьюнок в ознобе жестоком. Только и согреться – в плащ закутаться – подарок последний.
А на столе часы песочные. И опять только горсть осталась. И опять, когда свобода – руку протяни, двери распахнутся. И опять не отпустят - в последнюю минуту вино пригубить заставят. Милосердней отрава, чем забота эта.
Шумно на рынке городском в час утренний – самое время для торговли, пока солнце в силу не вошло. Знают купцы повара дворцового – кланяются ему низко, лучшие товары предлагают, да за полцены почти. Ко дворцу снедь доставить – честь великая. Дороже прибыли милость высочайшая
Придирчив повар – чуть что не по нем, носом дернет, мимо пройдет. А тут слышит он аромат дивный – сами ноги понесли к прилавку. На прилавке фрукты красоты дивной, словно медом изнутри светятся, сладостью манят. В руку возьмешь – лопнет кожица прозрачная, сок сладкий по руке потечет. Торговаться даже не стал повар, разом весь товар купил, золота торговцу щедро отсыпал. Поклонился тот повару почтительно, да и ушел с рынка незаметно.
По вкусу пришлись фрукты дивные господам высоким, получил похвалу повар, да наказ фрукты такие каждый день ко дворцу доставлять. Пожалел уж повар, что не спросил, кто таков торговец да откуда. На другое утро опять на рынок пошел, вздохнул облегченно, за прилавком того увидав. А уж слух по рынку прошел про товар дивный. У прилавка купцы толпятся, цену заламывают. Насилу протолкался повар дворцовый, да уж только полкорзины и осталось. Пожевал губами недовольно, зазвал торговца вина с ним выпить. Хорошо под навесом шелковым, прохладно в тени. Скромен торговец – лица не поднимает, из поклона глубокого спину не разгибает.
Наказал ему повар не на рынке торчать, а во дворец прямиком товар свой нести. Благодарен был торговец за честь такую, о цене и не заикнулся. Под утро у ворот дворцовых ожидал послушно.
Отдал корзину фруктов дивных, да только усмотрел повар при нем еще одну корзинку малую.
- Что у тебя там? – спрашивает.
А торговец глаза опустил, не торопится корзину открывать, отнекивается, не на продажу мол.
Любопытно повару, что такое прячет он там. А вдруг еще диковину какую. Покажи да покажи. Упорствует торговец. И где покорность растерял свою? Не стерпел повар, крышку сорвал да и обомлел. Красоты такой не видывал еще. На каких ветвях диво такое вызрело? Золото с пурпуром да с янтарем перемешалось. Аромат блаженство обещает вечное. В садах небесных разве увидишь такое. Вот для стола высокого украшение достойное.
А торговец все упрямится – наотрез продавать отказывается. Уж какую только цену не называл повар – все в пустую. Хоть стражей грози ему.
Ту би континуед....
@темы: Сны на двоих
-
-
18.05.2007 в 19:47Не сметь бросать сказь, хотя бы эту))))
-
-
18.05.2007 в 20:29-
-
18.05.2007 в 20:46Кто ж ей бросить то даст с такими прототипами
Алей, не томи, каждый день же жду
-
-
18.05.2007 в 20:58УРАААА!!!!!!!!!!!!!!!
Целую вашу ручку
-
-
18.05.2007 в 21:22в тебе садистские наклонности имеются
-
-
18.05.2007 в 21:46а мне вот интересно, где он этих наклонностей понахватался ))))
Алэй Лан
аудитория требует продолжения банкета!!!
-
-
19.05.2007 в 12:24Потащила читать.
-
-
19.05.2007 в 13:50-
-
20.05.2007 в 00:05Я так чувствую все таки одному прототипу придется повести себя так, как ему и положено согласно характера)))) , чудно прописан (мой перс), почти правильно))))
хотя я так люблю своего перса, что мне за него обидно, он не стал бы лгать
Ох, доберусь я до автора или его перса если проды не будет. Смотри авку!!!
Мамой Юпой клянусь)))))
-
-
20.05.2007 в 22:50Это секрет
-
-
21.05.2007 в 17:46-
-
21.05.2007 в 21:21Sumiy Авку смотрю ВНИМАТЕЛЬНО. Мне всегда нравились на себе красные кожаные фуражечки)))
хотя я так люблю своего перса, что мне за него обидно, он не стал бы лгать Я тоже люблю твоего перса, но по отношению к персонажу сказки он лишь прототип)))а уж что иногда вырастает из прототипов...
-
-
21.05.2007 в 21:36Алэй Лан, так ху из ху?
-
-
21.05.2007 в 21:54-
-
21.05.2007 в 22:01Так, на мою кепочку и не засматривайся, ишь, глазки завидущие, ручки загребущие)))))))))))))
Нет уж, нет уж, красное оно моё)))))))))))))))
-
-
21.05.2007 в 22:28-
-
25.05.2007 в 02:16Согнулся еще ниже торговец, говорит тихо.
- Не могу, - говорит, - продать, голову с меня снимут. Особе одной плоды эти обещаны. Непростые они…
Посмотрел на повара с сомнением.
- Да умеешь ли тайны ты хранить, добрый человек?
Чуть ли рубаху на себе повар не порвал, в честности своей торговца убеждая.
- Ладно, - говорит торговец ему, - открою я тебе секрет. Молодость эти плоды возвращают, да силу мужскую. Одного хватит, чтоб годов груз ненадолго сбросить…
Рот от изумления повар открыл – нешто бывает на земле такое!
А торговец из корзины достает один плод, ему протягивает.
- За доброту да молчание твое…
Спрятал повар дар волшебный под рубашкой, расплатился золотом с торговцем, да к себе в закуток кухонный побежал.
Там втихомолку плод съел дивный – ни капли не обронил, еще и пальцы облизал.
Сладость какая! От сладости этой цветы весенние в душе распускаются. В зеркало посмотрел на себя – расправились плечи, работой согнутые, седины поубавилось, а уж блеску в глазах…И никак полсотни годков с виду не дашь. Справный молодец – посмотреть приятно.
А тут как раз посудомойка проходила. Хороша баба – в теле. Взяться есть за что, а что рябая – так на лицо смотреть необязательно.
Подивилась посудомойка прыти такой. Раньше-то в неделю раз за зад ущипет – тем и доволен. Возражать не стала, только юбки подобрала.
А уж после приласкалась к нему – расскажи да расскажи. Ведь заездил совсем, откуда пыл такой молодеческий?
Разморило повара, и не заметил, как разболтал все. Спохватился – да поздно. Тряхнул посудомойку за плечи – молчать велел. Пообещала та – за спиной пальцы скрестила. Не глупа посудомойка была – знала, кому нашептать на ушко секретное можно да серебра за это выручить…
А под вечер взяла повара стража под локотки, да в покои отвела Господина высокого. Гневен Господин, ликом страшен.
Говорит тихо, да от каждого слова мороз по коже.
- Хорошо ли развлекся, - спрашивает, - слуга негодный?
Побледнел повар, заблекал невнятно. Да и как не заблекаешь, коли клинок у горла держат.
- Как ты, смел, слуга, хоть слово от меня утаить, хоть мысль в голове своей. Видно не дорога тебе она.
Взмолился повар не губить его, все рассказал. Наизнанку вывернуться готов был.
Мнет Господин платочек в руке шелковый. Ра махнет – слетит голова с плеч.
- Великодушен я, - говорит, - прощаю. Принесешь завтра плоды эти – золотом осыплю, а нет…сам блюдом станешь – сварить прикажу живьем, собакам скормлю.
Еле дожил до утра повар, обеспамятовал от страха. За ночь вся седина вернулась к нему, да еще и прибавилось.
На заре на рынок пошел на ногах негнущихся. А ну как покинул торговец город?
Как увидел прилавок знакомый, кровь от сердца отхлынула. В ноги кинулся торговцу.
- Не губи, добрый человек, - молит слезно, - продай мне тех плодов…молодильных. Не меня так хоть семью пожалей мою.
Милосерден торговец оказался – дал он повару плодов волшебных корзинку малую. Да шепнул вдогонку.
- На вечерней заре шел бы ты из города с семьей, добрый человек. В соседнем королевстве повар нужен искусный…рады тебе там будут.
Испугался повар словам этим. Только и впрямь может ноги унести, пока голова на плечах? Не о себе ведь одном радеть приходится…
Так, кручиной томим горькой, во дворец явился, в ноги упал, Господину высокому – протянул с плодами дивными корзинку. А они светятся будто…так и манят куснуть. Уж на что повар перепуган и у того слюнки потекли – чуть рука не потянулась, да опомнился быстро. Кланяясь, к дверям пополз, спиной не поворачиваясь. Так в лицо Господин ему и кинул кошель за услуги.
Недоверчив высокий. Стражника сперва плод заставил отведать. Приосанился стражник, глазами повел лихо, ус покручивая – действует лакомство волшебное. Пинками Господин стражу разогнал, приказал созвать слуг, ликом пригожих. В покрывалах прозрачных, в украшениях звенящих явились те по зову. Кудри, маслом ароматным умащенные по плечам струятся, на лицах улыбки у всех ласковые одинаково…
Вкусил Господин плодов дивных. Сладость меда небесного да нежность неземная силой молодой тело наполняют. Сами руки к кудрям мягким тянутся…
Три дня в покоях своих пировал Господин высокий, наслаждения все телесные изведав. Три дня не переводились вино да смех веселый в покоях его. И среди прекрасных прекраснейшим Господин был. Такой красотой сияющей наделили его плоды дивные – смотреть больно, из глаз слезы катятся.
Только царапнули пальцы по дну корзинки пустой. Кончилось лакомство…так ведь еще добыть можно. А и это волшебство не рассеялось пока. Подозвал к себе юношу пригожего, забавляясь, вино из бокала в губы вливал, да и сам к губам потянулся. Только распахнулись от ужаса глаза юноши, слетел с них хмель да дурман. Закричал он дико, в угол отползая, ему другие воплями испуганными вторили…
Что такое? Смотрит господин на пальцы свои, бокал сжимающие – костистыми те стали, словно лапы птичьи, узловатыми. К зеркалу кинулся, да бросил в отражение свое бокал, не поверив. Брызнули осколки, разлетелись по комнате – только каждый старика отражает высохшего, телом ветхого…в чем душа еще держится.
Крикнул стражу он – не признали те сперва, только по перстням поняли, кто перед ними. Зароптали испуганно.
- Приказал Господин высокий голосом скрипучим повара сыскать, да к нему привесть немедля. Кинулись – да только нет повара. Два дня уж как с семьей из города уехал, а в какую сторону и не спросили.
Опустился Господин в кресло резное – заболели разом кости старческие. Только цепок ум пока. Неспроста видно фрукты дивные на стол ему попали. Позавидовали, верно, враги его тому, что к правителю он приближен больше прочих. Позавидовали - извести решили. Хитры, да только хитрее он. Кровью детей своих еще умоются со слезами вперемешку. Есть у него в запасе избавление от любой хвори – заперто надежно, вот и понадобилось. Не зря, выходит, приберегал…
Тихо в палатах затворенных. Не сон – забытье тяжелое Вьюнку веки смыкает. Чернотой глаза обведены, губы обметало. А рубашка на нем – краше не носил никогда, да кабы не стал саваном погребальным шелк ласковый.
Вдруг топот послышался за дверьми, ключами зазвенели. Растворились двери. На руки подняли Вьюнка руки чьи-то, вино целебное до срока пригубить заставили. Вскинул глаза Вьюнок – старец над ним склонился.
- Ай милок, ай касатик, - говорит ласково, - задремал, смотрю крепко. Только время просыпаться, глазоньки открывать…
Смотрит Вьюнок – понять не может, кто перед ним. Только блеском птицы хищной глаза старца наполнились, блеснули гневливо:
- Поднимайся, паршивец, в райских кущах отоспишься, коли пускают туда тебе подобных. Живо встал, пока шкуру не спустили.
Смотрит Вьюнок на старца, жизнью долгой согнутого, изумленно. И не признать невозможно…и признать трудно. А его уж взашей из комнаты выталкивают. А в другой то комнате слуги, ликом пригожие собраны. Никто ведь не отпустит слухи по дворцу распускать. Если нужно и вовсе из покоев не выйдут. Хорошо секреты мертвые хранят – не разомкнуться никогда уста их…
-
-
25.05.2007 в 02:36Супер, "высокий" просто прелесть, млею)))))
Все больше и больше нравиться))))
-
-
25.05.2007 в 08:25-
-
25.05.2007 в 11:06Угу точно маловато
-
-
25.05.2007 в 19:15-
-
29.05.2007 в 16:56- Совсем исхудал взаперти то, - говорит старец голосом заботы неподдельной полным, - Ничего, вернет свежесть лесная щекам румянец…
Глаз Вьюнок на него не поднимает – боится надежду на освобождение скорое показать. Всего то – в лес подальше зайти да и лечь в траву мягкую. Никто вина не поднесет – убаюкают песни птичьи, унесут на крыльях своих невесомых.
Только вцепились в волосы пальцы костистые, лицо поднять заставили. Впился Господин высокий взглядом в него, словно клещ до крови жадный.
- Уж не знаю, - говорит, - что на ум тебе пришло, только выбросил бы ты из головы мыслишки глупые, покуда не вытрясли. На рассвете чтоб со снадобьем явился целебным. А сбежать решишь…- усмехнулся Господин высокий, да на слуг, по углам жмущихся испуганно, указал, - коли сбежать решишь, разозлюсь, да и посворачиваю головки пташкам этим бездумным, а уж их крики, да проклятья предсмертные до тебя и на том свете долетят. Все ли ясно тебе со слов моих?
Только кивнул Вьюнок в ответ. Не своей – чужими жизнями связали его накрепко, чужой мукой пригрозили. Разве возьмешь на себя такое?
- А раз понял – торопись, не медли. Сыпется песочек, время отмеряет…
Идет по траве мягкой Вьюнок - только по болоту топкому, где через шаг нога вязнет, и то пробираться легче. И не идти нельзя и идти сил нет. Перекрутилось небо с землей - сам не понял, как в траву усталость опрокинула, а в ушах голос старческий – до рассвета время…
Не забытье мутное – сон легкий веки смежил. Баюкает во сне голос ласковый, обнимают во сне руки сильные – просыпаться не хочется…
Через лес несет Вьюнка Отшельник – терновник расступается, дорогу освобождая. Не бежит вроде, а срывается дыхание. И не было никогда на руках ноши драгоценней. Увидеть бы как глаза откроются, улыбкой лукавой заискрятся. И не упомнил как до лачуги дошел, опустил на ложе бережно. Бьется в ознобе тело тонкое – ни одно покрывало не согреет.
Взял запястье узкое, к губам прижал - то колотится сердце пташкой испуганной, то удары пропускает - вот-вот замрет.
Взял Отшельник нож острый, провел по запястью движением быстрым, глазу простому незаметным. Хлынула в чашу кровь черная, ядом порченая – выпустить ее надобно, чтоб здоровой освободить к сердцу путь. Только дрожит рука, запястье над чашей удерживая, но не раньше чем чаша полная набралась перевязал Отшельник рану. Влил в уста вино целебное, на ста травах настоянное.
Только ждать осталось. Сон работу довершит, что нож и вино начали.
Поднялся Отшельник. Ни на мгновение бы не покидать…да только дело есть. Сполна вернется Господину высокому подарок его. На берегу встал невысоком Отшельник – темны воды озера Безмолвного. Был он хранителем покоя их, а о службе впервые попросил. Не откажет озеро собеседнику своему единственному.
Против хода солнечного вылил кровь из чаши глубокой в миг, когда солнце берега коснулось дальнего, воды багрянцем окрашивая. Молчаливо озеро жертву приняло. Да и что водам его до капли этой…
Зажглись звезды на небе ясном, только не видно луны-красавицы. Не все ночи взору ее доступны. Ждет на берегу Отшельник, не уходит. Закричала птица ночная голосом девы испуганной, ей вода плеском ответила тихим. На мгновение взгляд отвел, а уж стоит в воде по колено фигурка стройная. Знает отшельник, кого призвал он в час ночной да только все равно сердце стонет – плащом бы прикрыть, из воды холодной на руках вынести. Капля в каплю похож, на того, кто в лачуге спит сном беспамятным. И не различишь, коли в глаза не смотреть.
- Звал ли? - спрашивает голос, словно ручья весеннего журчание.
- Звал, - Отшельник ему отвечает, - волей своей на берег выйти позволяю.
- Воля твоя…- молвит голос с насмешкой холодной, - выйду я на берег, да назад не вернет меня воля твоя, согласен ли?
- Прежде службу исполни, - Отшельник ему отвечает.
Словно не идет дитя озерное, а с места на место перетекает, и мнится голод хищный в плавности этой.
Опустились ресницы пушистые. Обхватили руки плечи хрупкие.
- Зябко тут, хозяин радушный, обогрел бы.
- Не зазябнешь, коли оденешься, - Отшельник ему отвечает, одежду подает.
Усмехнулось недобро дитя озерное:
- Не о том тепле говорю я, да видно не там ищу…для другого сердце твое горит жарко.
Оделся, поклонился почтительно.
- Волю твою слушаю, говори, пока во власти я твоей…
Хорошо Вьюнку на траве мягкой спится. И кому надобно сон тревожить? Чего тормошат…чего, надоедливым, надобно? Перевернуться от них на другой бок, сон удерживая надежно…Только никак угомониться не желают. Словно яблоньку трясут, плодами увешанную обильно. Одеяло натянуть на себя – спрятаться от настырных. Да откуда в лесу одеяло?
Только хвостом сон махнул – убежал как не было.
Открыл глаза Вьюнок – лежит он на шкурах волчьих, покрывалом мягким укрытый.
-Что разлегся, не устал еще на спине жизнь проводить? - говорит ему голос насмешливый.
Ушам не поверил – глазам поверить пришлось. Руку протянул – испугался. Вдруг опять сон это. Коснешься и растает он. Только разве во сне сжимают запястье пальцы хваткой знакомой, руку отдернуть не давая? Разве во сне чувствуешь поцелуи, нежной властности до краев полные?
Только Вспомнил Вьюнок слова злые, из объятий вырваться попытался.
- Не целуй меня, - говорит, - отравой стали губы мои. Горечь на них полынная.
- Не распробую я никак, - отшельник ему отвечает, - вроде слаще меда. Неужели ошибся?
А Вьюнок уж чуть не плачет, отворачивается. Просятся в окно лучи рассветные. Как увидел то Вьюнок – сердце в нем замерло. Не бросает на ветер слов Господин высокий.
На колени упал, рассказать попытался, только мысли что нитки гнилые рвутся – на губах невнятица одна. Сколько то минут до срока осталось, до крови первой?
Заставили руки сильные с колен подняться. Прижал его к себе Отшельник, каждый удар сердца как свой чувствуя, зашептал тихо.
- Нет в тебе яда, хоть страшнее ты дурман-травы. Та голову кружит, а ты душу забираешь. Не печалься, до срока лекарство во дворец доставили…
Только и сил у Вьюнка хватило, что вздохнуть. Сами глаза закрылись.
Поднял его Отшельник на руки бережно – словно волна лодочку малую.
Легок был, а теперь и вовсе прозрачным стал. Не один день травами отпаивать. В покрывало закутал, сам рядом лег, сон охраняя. Да за охраной и сам задремал, в дыхание тихое вслушиваясь. И не было колыбельной лучше…
-
-
29.05.2007 в 18:25Садист, что с высоким сделал? Почему не написал?
Ох, покусаю....
-
-
07.06.2007 в 20:57-
-
10.08.2007 в 10:02Только светать стало - показался в небе краешек одеяния Зари светлой - шелка розового полоска. Отворились двери в покои. Ведет стража слугу послушного, а в руках у него и склянница малая. Чуть стерпел Господин, чтоб из рук не вырвать снадобье целебное. Насилу дождался, пока с поклоном подали церемонным. Говорит ему слуга голосом почтительным.
- Испей, Господин, лекарство это до захода солнца и вернется молодость к тебе, уйдет хворь вместе со светом дневным.
Хоть не терпится Господину высокому, закралось подозрение в сердце. Больно уж послушен слуга, глаз не поднимает – в пол смотрит, а вдруг утаил что? Вдруг враги перекупили да вместо лекарства яду поднесли?
- Ежели обманул меня, - говорит, - со всеми палачами в подземельях перезнакомишься. То-то радости им будет кусочек такой заполучить. И на дыбе позабавиться, и на скамье разложить.
Молчит слуга, в поклоне согнувшись - дрожат плечи - от страха знамо дело.
Никогда трусом Высокий себя не мнил – пригубил снадобье целебное. Скривился от горечи – не вздохнуть. Закружилась голова – в кресло резное сел грузно, в подлокотники ногтями вцепился. Не хочет из тела старость уходить, крепко держится карга костлявая. Только смотрит Высокий на руки свои – уж не лапы скрюченные. Зеркало поднести велел. Рассмеялся, себя прежнего в отражении увидав. Запил горечь вином сладким, залил страх смертный хмелем веселым, чтоб и не вспоминать. А слуге уйти позволено не было, так он в покоях и остался.
- Хорошую службу сослужил ты, - говорит Высокий, - Подойди ближе, поцелуями жаркими тебя, цветочек трущобный, осчастливлю. Знаю, понравились тогда ласки мои…
Подошел слуга, головы не поднимая, перечить не смея. Привыкла зверюшка повиноваться, недолго и учить пришлось.
- Смелее был прежде, или робеешь? – охота Высокому в силе своей мужской увериться. Сполна ли вернулась?
Подхватил на руки, на ложе увлек, прочь рубашку шелковую отбросил.
В губы впился поцелуем ранящим.
Распахнулись тут глаза слуги послушного, а в них глубина бездонная только искрами огни болотные, те, что путники видят, прежде чем в трясине сгинуть. Думал отпрянуть Высокий от нечисти страшной да не тут то было. Не дал слуга поцелуй прервать. Да полно, слуга ли…Тварь, человеком обратившаяся. И крикнуть Высокий не может. Только чувствует во рту вкус воды озерной да тины, ровно тонет, захлебывается, не хватает воздуха и вздохнуть не выходит…
Нашли Господина высокого – к трапезе у Повелителя звать пришли. Лежит он на простынях шелковых, лицо ровно у утопленника, что неделю на дне пролежал, да всплыл весь раздувшийся. А на полу следы мокрые, словно ушел из покоев босой кто-то. Да ушел-то через двери запертые, не иначе ручьем просочился в щель малую…
Хоть большую награду сулил Повелитель тому, кто на убийцу брата его укажет да бестолку. Нашлись, конечно, слуги болтливые, да только из лоскутков лжи правды не выкроишь. Кто и про Отшельника сказал.
Давно Повелителю рассказы покоя не давали. Живет некто у озера, податей не платит, отвары колдовские варит…Под носом нечисть разводит. Послал повелитель в лес отряд оружный, чтоб привели Отшельника на поклон, спросить его по всей строгости.
Да только вернулся ни с чем отряд. Нашел лишь лачугу- развалюху у озера Безмолвного. Да и то, кто Безмолвным прозвал его – плещется рыба, хоть шапкой вылавливай…
Хорошо менестрелям дворцовым любовь Высоких воспевать – в скважину заглянул замочную вот и сюжет для песни новой. Только не водятся в лесу менестрели кроме разве что птиц звонкоголосых – не питаются букашками менестрели, а золота никто в лесу не подаст.
А птицы в песнях своих не расскажут, куда Отшельник с Вьюнком ушли, а если и поют про то, кто ж язык их разумеет…Может, по дорожке лунной. Может, по тропинке лесной...Только ушли они рук не размыкая.
Развалилась давно лачуга, и остова не осталось. Растет терновник на ее месте, иглами ощетинившийся. А по весне вместе расцветают терновник да вьюнок его обнявший.
Сломал бы ветку вам показать, да в заросли полез – только рукав изорвал. А рубашка то новая была….
-
-
10.08.2007 в 12:21-
-
10.08.2007 в 21:38И крикнуть Высокий не может. Только чувствует во рту вкус воды озерной да тины, ровно тонет, захлебывается, не хватает воздуха и вздохнуть не выходит… *довольно потирает руки.* Так его!
Алэй Лан Спасибо.
-
-
06.05.2009 в 17:59Мне снова ужасно понравилось
-
-
06.05.2009 в 18:03-
-
06.05.2009 в 18:05